сам меня замуж позовёт!» Хитрая, да? Вот сама себя и перехитрила!
Алевтина будто не слушала. Из всего монолога она услышала только слово «таблетки».
– Они же помогут? Они же должны лечить? У меня осталось ещё несколько штук…
Занятный парадокс: да, таблетки должны лечить даже того, кто не единожды убивал. Даже того, кто убивал с их помощью. Но и у лекарств есть свой дефект всемогущества: неизлечимым они не помощники.
– Впрочем, знаешь, это даже неплохо, – Иван поубавил тон, размышляя, – ты больна, он болен… Ни у кого не возникнет никаких подозрений… Плохо только, что участок снова уплыл…
Иван говорил так, словно наматывал леску на катушку, точно зная, что на крючке нет рыбы: спокойно, размеренно и при этом уже присматривая место, куда в следующий раз бросить блесну.
– А ты ещё здесь? – тихо, обманчиво ласково промурлыкал он, – ты мне больше не нужна. Пошла вон.
Иван захлопнул дверь, но Алевтина ещё долго рыдала у него на крыльце, то взывая к любви, то клянясь отомстить с того света, то обнажая чернеющую, изъеденную опухолью грудь в надежде, что Иван увидит, как ей действительно плохо и больно, смягчится, выйдет, спасёт. А если нет, так пусть заразится от одного только вида этих кровоточащих язв и пусть сам также сгниёт заживо!
Евгений не знал, чем помочь. Он предлагал Алевтине то воды, то обезболивающие, какие нашлись дома или у соседей, а также в ближайшей аптеке. Варил, как умел, бульоны и супы-пюре, но она отказывалась и только плакала. Особенно невыносимы были её стоны по ночам. Евгений ловил себя на мысли, что ещё минута-другая – и он не выдержит, положит Алевтине подушку на лицо. Сил, чтобы скинуть подушку, у неё уже не найдётся. Наверное, это прекратило бы их обоюдные страдания.
Евгений сейчас, как никогда, считал присутствие этой женщины излишним в своём доме. Он не мог вспомнить её прежней, и потому казалась особенно кощунственной былая тяга – к кому, к этой иссыхающей на глазах старухе?
Все люди хорошие, но смерть иных – чудовищна…
Несколько таблеток «Метрокса» Алевтина всё-таки проглотила, не соблюдая инструкции. Она цеплялась за жизнь, иногда вдруг разражаясь бранью и упрёками в адрес Евгения:
– Если бы ты был болен, я стала бы для тебя помощницей, спасительницей, я тянула бы тебя из лап смерти столько, сколько потребуется.
Вероятно, в предсмертном бреду она проговаривала речи, заготовленные на случай болезни Евгения, которой она так и не дождалась. Сожрать, сожрать без остатка – вот что хотела сделать с ней болезнь и беззастенчиво жрала уже не одной питоньей глоткой, а целой сворой гончих, стаей стервятников (уже почти мертва, падальщикам есть чем поживиться); стреляла по уязвимым мишеням быстрыми острозубыми пираньями…
Сельские врачи развели руками в первый же приезд, а добраться до городских Алевтине болезнь ужене позволила.
– Ах если бы… – сказала она с последним вздохом. И глубоко, и пронзительно, но всё же сварливо и склочно. Ах, если бы всё сложилось иначе… Или: «если бы на моём месте был кто-то другой…» Или: «ах, если бы отменить несколько поступков, что случилось бы тогда?»
Уже не узнать: ни того, что хотела сказать Алевтина, ни того, что было бы, окажись она другим человеком…
Очередные дефекты всемогущества. Ты можешь вершить зло, пока жив. Смерть тоже не всемогуща: она умеет только убивать.
Как в рассказе Конан Дойла «Пёстрая лента»: змея укусила первого, кто попался на пути, – своего хозяина. Вот так и смерть, которую призывала Алевтина для Евгения, обозналась или промахнулась. Убила своего хозяина. Полноте, разве убийца – хозяин смерти? Но оставим эту пустую философию, она не добавляет нашему рассказу ни правдивости, ни занимательности.
Добавим только, что патологоанатом, увидев изъеденную опухолью грудь Алевтины, охнул и прошептал:
– Смерть тут явно очень торопилась…
***
Иван не хотел идти на похороны Алевтины, но кладбище казалось ему тем местом, куда теперь следовало забросить блесну. Что бы посоветовала сама Алевтина? Наверняка – сплотиться, стать Евгению на непростой период другом, снова втереться в доверие. А что потом? Всё-таки поженить Георгия и Свету? Или хотя бы Георгия и Галю… Или так до скончания веков и отщипывать у Евгения по кусочку земли? Подделать документы? Подкупить администрацию и сделать фальшивый план?
Иван понимал, что его помыслы граничат с сумасшествием. И если бы появился хоть кто-нибудь, кто забрал бы из его головы навязчивые мысли о соседском участке, он был бы благодарен. Мысли эти изнуряли не хуже отравляющих веществ, разъедали и выжигали Ивана изнутри, перемещались в голове, как надоедливый тополиный пух, который никак не вымести из углов и щелей. Хоть малыми, едва заметными отдельными пушинками он всё равно остаётся после сотни уборок, смешивается с иной пылью и снова отравляет жизнь.
Всё не так! Иван раздражался и злился. Планы сбиты, а быть вырванным из собственных планов – всё равно что птицам раньше срока выдвинуться в дальний перелёт. Всё будет казаться дурным, неуютным, неудобным, вода не чистой, а трава не сочной, и будут посещать мечты о покинутом гнезде, где сидел в своих планах – нахохленный и важный, и даже не думал, что вот-вот прогонят.
Иван не дал ни копейки на похороны и теперь с раздражением и злорадством смотрел на устроенную Евгением убогую церемонию. Гроб дешёвый, место на кладбище в закутке, куда, вероятно, планировали поставить мусорные баки, но сжалились над нищим и позволили закопать там несостоявшуюся родственницу. Церковные служители пьяны, а рабочие такие хилые, что наверняка опрокинут гроб в подготовленную яму, а потом неловко станут пытаться установить его, как надо. А на дно могилы могли бы подсыпать ещё песка и набросать еловых лап. Неужели идиоту не подсказали или он пожадничал?
Злоба застилала ум. Церемонией занимался не столько Евгений, сколько Георгий. И всё было не так неприглядно, как рисовал Ивану воспалённый мозг. Георгий на похоронах держался отстранённо, не подходил к отцу и, откровенно говоря, чувствовал гораздо больше поддержки от Евгения. Отец будто вовсе не скорбел, хотя вид у него был удручённый и траурный, но сожалел он, вероятно, о чём-то другом, а не о смерти Алевтины.
Однако злоба требовала выхода, накопленное раздражение рвалось наружу, и в конце концов Иван не сдержался и сказал Евгению гадость:
– Это всё, что ты можешь: устроить моей жене нищебродские похороны? Сам тоже скоро сдохнешь, покойница и то краше выглядела, чем ты.
– Сам бы и устраивал похороны, – огрызнулась Галя, приехавшая поддержать дядю Женю. Тот и правда выглядел не лучшим образом: сказывались недосып и усталость последних дней.
