внутренними», в отличие от «слуг внешних», которые занимаются налаживанием связи с заграницей. «Слуги внутренние» передают поручения, литературу, а особенно — отчеты, которые регулярно составляет каждый «слуга» своему сектантскому начальству. Брали отчеты и у Крыжова.
— Правильно ты говоришь, брат, — ответил Крыжов Саше. — Давай выпьем.
Калмыков выключил замолкший приемник, подходя к столу, строго сказал:
— Два раза в неделю передачи. Будем слушать регулярно, что надо — запишем. Другим братьям и сестрам про эти передачи скажи.
— Скажем, — согласился Крыжов и подумал: «Деловой, напористый». — За твое здоровье, за нашу удачу, — протянул наполненную рюмку.
«Нельзя обижать его», — решил Саша. Неумело чокнувшись, поставил рюмку на место.
— Одни мы, и надо нам друг за друга держаться! Надо! — продолжал Крыжов. — Помогать друг другу…
— А главное, чтобы вера наша ширилась, — дружелюбно добавил Калмыков, которого настроение «брата» тронуло… — У меня планы такие. Прежде всего, хороших людей подобрать, пусть сперва не много их, но чтобы…
— А я тебя порадую, — перебил Крыжов.
— Чем?
— Документ есть.
— Да ну! — искренне обрадовался Калмыков. — Замечательно, спасибо тебе, брат. А чистый?
— Настоящий, самый что ни на есть настоящий, — тоном маэстро, принимающего знаки восхищения его талантом, ответил Крыжов. — Впрочем, ты больше не меня благодари — Макрушу. Он устроил… Погоди, принесу.
Вышел в соседнюю комнату, вернулся с паспортом.
Небрежно бросил на стол перед Сашей:
— Вот.
Саша раскрыл паспорт. Прочел:
— Карпенко Геннадий Константинович… Год рождения тысяча девятьсот тридцать второй… Место рождения город Первомайск… Все для меня подходит.
С фотографии на Калмыкова глядел лобастый, большеглазый парень в нарядно-расшитой украинской сорочке.
— Карточку заменить придется, — сказал Крыжов.
— Не беспокойся, — обнадежил «пионер». — Сумею.
Желтые глаза моргнули. «Ох и парень! — мысленно воскликнул Крыжов. — Огонь и воду прошел!».
— А чей паспорт? — спросил Калмыков, кладя его в карман.
— Так… Одного, — уклончиво ответил Крыжов.
Саша нахмурился.
— Кого именно?
— Тебе не все ли равно?
— Нет! — отрезал Калмыков. — Я должен знать. Бывают такие документы, что лучше совсем без них, чем с ними.
Крыжов помолчал, посопел. Потом воскликнул с сердцем:
— Да что я в самом деле! От такого, как ты, какие секреты! Прости — жизнь паршивая, всех боишься, никому не веришь. Идем!
Через переднюю вывел гостя во двор. Подошли к запертому огромным замком гаражу. Крыжов вытащил из кармана бренчащую связку, как тогда, при первой встрече, не глядя, сразу нашел нужный ключ, отомкнул замок.
Чуть приоткрыв дверь, протиснул Калмыкова вперед, сам вошел следом. В кромешной темноте уверенной рукой нащупал выключатель, щелкнул.
Вспыхнувшая лампочка осветила гараж: потрепанный черный «оппель-капитан», по углам рваные протекторы, канистры, бачки — всякое автомобильное барахло. Противно пахло бензином.
Крыжов подошел к автомашине, рывком отворил дверцу:
— Глянь.
Саша невольно сделал шаг назад. Холодная рука сжала сердце. Такого ужаса он не испытывал, даже прыгая с парашютом.
На заднем диване автомобиля сидел человек. Выпрямившись. Держа руки на коленях. Глаза его, стеклянные, как у мертвеца, уставились в одну точку. Лишь нечастые помаргивания век свидетельствовали, что он жив — он не сделал ни одного движения, никак не отозвался на появление Крыжова и Саши.
— Господи! — наконец, вымолвил Саша. Горло его сжимала судорога, колени противно дрожали. — Кто это?
— Паспорта твоего хозяин.
Совладав с собой, Калмыков пристальнее вгляделся в незнакомца. Да, действительно, его фотографию Саша только что видел. Но теперь черты лица высоколобого ясноглазого парня изменились, будто их вылепил скульптор с больным, извращенным воображением. Лоб пересекли морщины, в больших глазах не выражалось никакой мысли. Лицо заросло клочковатой неопрятной щетиной, сквозь которую виднелась дряблая, землистая кожа. Лиловые губы плотно сжаты.
— Рассмотрел? — спросил Крыжов.
Не дожидаясь ответа, захлопнул дверцу. Чуть подталкивая под бок, заставил ошеломленного Сашу выйти.
Выключил электричество, плотно прикрыл дверь, навесил замок-пудовик.
— А как же?.. — растерянно проговорил Саша. — Он там… В темноте…
— Ему все равно, — коротко ответил Крыжов.
Когда вернулись в столовую, Калмыков, не ожидая приглашения, налил себе коньяку. Жуткое чувство отзывалось дрожью в глубине груди.
— Правильно, самая пора выпить, — обрадовался Крыжов.
Саша спохватился, рюмку не взял.
— Откуда он? Почему так сидит?
«Слуга» нахмурился.
— Ежели правду говорить, скверная история, и как бы она нам еще боком не вышла… Приказали типографию оборудовать… Во дворе одном под сараем погреб тайно выкопали, сверху укрыли надежно — не заметишь… А кто в типографии той работать будет? Ходил тут один — старик не старик, лет под пятьдесят и сына с собой водил. Брат Мирон дознался, что они наборщики из типографии местной. Начал их обрабатывать — больше сына, Генку. Книги священные Генка читал, с Макрушей разговаривал, а тот… умеет. Время пришло, брат Мирон Генке в армии служить запретил, документ липовый достал… Да, а перед этим они из казенной типографии к нам шрифт по буковке носили и прочее, что могли…
— Опасно! — нахмурился Калмыков.
— Еще бы… Однако ни разу не попались… Вот и стал Генка печатником нашим. Сидел под сараем, ночью иногда воздухом подышать подымался, но с опаской. Листовки набирал, оттиски делал. Мы их потом кому почтой рассылали, кому так читать давали — перед выборами было, агитировали, чтобы народ голосовать не шел… Брат Мирон все организовал, я, по правде сказать, в таких штуках не очень разбираюсь. Да… Фонарь «Летучая мышь» у него, у Генки, бидон с бензином и звонок. На случай если с обыском или с арестом — в доме пуговку нажмут, у Генки звонок зазвонит. Тогда должен Генка типографию бензином облить и поджечь, а сам, как может, из-под сарая выбираться…
Долгий рассказ утомил Крыжова. Наполнив рюмку, выпил. Посасывая лимон, будничным тоном продолжал:
— Сам понимаешь, какая жизнь… А обратно хода нету — документ фальшивый, из армии дезертир, антисоветских листовок печатник: брат Мирон сам по своему заранее все обдумал, судьбу Генкину решил… Только одного не учли мы — рассудка человеческого. Хоронился Генка при фонаре, без света дневного, хоронился, потом замолчал, работать перестал. День молчал, два, три — что, думаем, такое? Неделю молчит, тут уж дело ясное. Вот беда-то! Посовещались мы, ночью его из типографии тихонечко вывели, в машину посадили, сюда привезли. Стемнеет — к психбольнице поедем, у дверей оставим. Нельзя иначе, не век же его держать… Тем более — никого у Генки нету, отец помер. Так что за паспорт тебе бояться нечего. Надежный. Из психбольницы Генке теперь не выйти.
Саша невольно представил молодого, полного сил и здоровья человека… Неужели богу нужны такие жертвы?.. Хотелось прогнать горькое чувство, подумал привычными словами: «Мученик за веру».
Тоскливо сказал:
— Эх, наделали вы дел! Живого человека загубили.
Крыжов вздохнул.
— Разве я не понимаю! Все понимаю. Так кто знать мог, что он, Генка то есть, слабаком таким окажется.
«Пионер»
