в облике Бориса Константиновича.
– Запомните, дети, – говорил он, водя нас по залам Эрмитажа. – Если на краю стола лежат фрукты, бокалы, цветы, а самое главное, если где-то изображён череп, то, скорее всего, это натюрморт на тему скоротечности жизни, этот жанр живописи называется «ва́нитас», запомнили? Край стола как край жизни.
Дети дружно, но неуверенно кивают.
– Хорошо, тогда пройдитесь по залу и найдите ещё такие же натюрморты.
Дети бегут по залам Эрмитажа в поисках быстротечности жизни.
Оказалось, почти все натюрморты в Эрмитаже вовсе не про фрукты и овощи. Обнажённый лимон с красиво падающей кожурой говорит нам о пагубной страсти, а гнилое яблоко напоминает о первородном грехе. С цветами дело обстояло так же: выяснилось, что роза – это тщеславие и плотская любовь, а тюльпан – символ безответственности.
Дети эрмитажной изостудии жадно ищут и подозревают в грехе все цветы и фрукты.
– Обратите внимание на эту работу, – продолжает Борис Константинович. – Мы видим богатый стол, такое изобилие, что даже со стола валится. Дальше что мы видим? Правильно, мухи летают. Это говорит нам о тленности всего земного.
Нам по восемь лет, и такие слова как «быстротечность жизни», «тщеславие», «плотская любовь» отдаются таинственным эхом в наших головах. Эти слова просто очень красиво звучат из уст Бориса Константиновича. Но мы-то знаем, что жизни нет конца, преподаватель просто выдумщик, а художник рисует череп в натюрморте только для того, чтобы было страшно.
И нам страшно.
Наш прекрасный учитель и не подозревал, что навсегда отбил у меня любовь к натюрмортам.
А «быстротечность жизни» всё-таки случится. Быстро протекут шесть лет учёбы в эрмитажной изостудии. И она распахнёт свои двери для новых детей, и они тоже побегут по залам Эрмитажа в поисках «пагубной страсти» и «тленности всего земного»…
Я снова смотрю на женщину с портупеей. На следующей фотографии она стоит с мужчиной. Одной рукой она делает селфи, а другой держит мужчину за плечо. Так обычно рыбаки фотографируются со своим трофеем. Вот какого поймала! Поймала красивого. Белого амура.
У этого белого амура много женщин с портупеями. Потому что он – прекрасная безответственная рыба (как тюльпан в натюрморте), которую можно поймать только щелчком фотоаппарата. Кадр остаётся у хозяйки, а вольный амур вырывается из цепких рук и плывёт дальше, к другим морям и другим берегам. Страшно быть белым амуром: повсюду женщины-браконьеры, повсюду сети и перемёты, приманки и ловушки.
Рыба чувствительней всех к «быстротечности жизни». Всего минута промедления – и она тоже станет частью натюрморта: жареная рыба на краю стола.
Дело в том, что я забыла про «ванитас» ровно в ту же минуту, как только о нём нам сообщил Борис Константинович. И вспомнила только сейчас, глядя на фотографию дамы в портупее.
Какая задача может быть у человека, устроившегося на краю стола в полупрозрачном платье? Человек явно хочет остановить быстротечность жизни, остановить белого амура, привлечь его, поймать, ударить головой о землю, чтобы не брыкался, снять чешую, пожарить и съесть.
Какой-то мастер-фотограф грамотно выставил свет, посадил даму на стол, вручил бокал и розу, придвинул бутылку виски и телефон. Сделал снимок, обработал его во всех фотошопах и отправил даме, чтобы та покорила рыбье сердце.
Наверное, фотографию с лежащей на столе женщиной правильнее было бы называть портретом… Но мастер обработал снимок так, что сделал его мёртвым.
Я смотрю на портрет – и вижу натюрморт.
Слово «натюрморт» переводится как «мёртвая природа». Конечно, мёртвая: сорванная, без корней.
Не люблю натюрморты.
Мои милые древние греки
Я не умею жить зимой.
Потому что родилась в чужой ностальгии. В ней нет зимы. Только иногда мелькает снег на виноградниках. Но очень редко. В следующем воспоминании виноград – уже вино.
Вино называется именем города – «Вечерний Кишинёв». Это самое лучшее вино. Но я его ещё не пробовала.
В детстве им не покупали сладкого петушка на палочке.
Поэтому, увидев на рынке петушков, они купили мне два.
За маму. И за папу. На́, радуйся, ешь. За наше несчастное детство. Без петушка.
«Их делают люди с немытыми руками!» – когда-то говорили им их родители, оттаскивая прочь от торговцев сладостями и оставляя детей в раздумье: почему немытыми? Разве их не машины делают?..
Представляю: машины всё сделали – и тут наступает час «человека с немытыми руками». Минута славы: он может перетрогать все сладости в мире. И оставить всех детей несчастными.
Иногда и меня пугали этим человеком, но потом спохватывались:
– О боже, я говорю как моя мама!
Мы гуляем по городу. Я иду посередине, они держат меня за руки. И говорят между собой.
– А помнишь, тут брусчатка была?
– Помню. А тут старинный завод стоял.
– Да, на за́мок похож был…
В их воспоминаниях всё очень сложно переплетено: начинается от забора, переходит в мелодию, мелодия цепляется за ветку, ветка тянется к фонарю, фонарь зажигается в сумерки.
В сумерки мы обычно сидим во дворе. Вокруг трансформаторной будки с надписью «Не подходи! Убьёт!» люди разбили сад. На железную решётку накинули плющ из дикого винограда, и трансформаторной будки почти не видно.
Уже осень, и запахи становятся острее. Мы по очереди кланяемся каким-то круглым цветам, чтобы уловить аромат.
Я спрашиваю:
– А как они называются?
– Не помню… Но они пахнут, как вход на Комсомольское озеро со стороны Дневного кино-театра, где была каскадная лестница с разноцветными огоньками и этими цветами. И фонтанчиками под каждой ступенькой.
– Какой сложный аромат.
– А по-моему, они пахнут горячей от солнца пылью. Этот запах пыли во дворе, он преследовал всё моё детство на Таврической…
Его воспоминания всегда присыпаны этой волшебной пылью. А для меня лично флоксы пахнут флоксами. А Комсомольское озеро… Это что такое вообще? Это где?
– В Кишинёве.
– А давайте поедем в Кишинёв. Раз там так хорошо.
– Кишинёва больше нет, это уже другой город. Есть только название и этот цветок. Но он растёт и в нашем дворе. Никуда ехать не надо, нюхай. Хотя можно поехать в Париж.
– Зачем в Париж?
– Чтобы увидеть Кишинёв.
– Как это?
– Я сама этого долго не понимала – почему у меня там Кишинёв… А потом поняла: цвет! Они одинакового цвета. Тёмно-белого. А всё из-за ракушечника. И в Париже, и в Кишинёве дома построены из ракушечника.
– А что такое «ракушечник»?
– Ну, это такой камень. Из морских раковин.
Она хочет в Париж, чтобы увидеть Кишинёв. Дело в том, что красота любого города принадлежит Кишинёву. Кишинёв – это что-то вроде Древней
