не стерпел супостата, оторвал и в лес унес.
Бывало, что и ребятишки из любопытства спрашивали:
— Куда, Алфей, ты дел свою носину?
Опять же Медос с усмешкой ребятам отвечал:
— Свою носину я повесил на осину.
Бабы, так те часто приставали к нему:
— Скажи, Алфей Медос, куда исчез твой славный нос?
И не надоело ему ответ давать. Не сердился, а все шутками да прибаутками:
— Уехал в лес по дрова.
Ну конечно, от надоедливых иногда отмахивался, да почаще стал в молчанку играть и тому прочее.
Такая необыкновенная история случилась даже очень обыкновенно, на вечерней заре в Зареченской овсяной полянке. Мы с Медосом оба к охоте пристрастие имели, ружья у нас были, и помалу дружили. Как-то в полдник — я в тот день жал рожь в Горбушинской полянке — пришел ко мне на полосу Алфей, встал перед моей женой во весь рост да как гаркнет:
— Бог на помощь!
Ну, а потом сели рядышком, закурили, кое о чем поговорили, а о главном наедине пошептались. Моя жена смекнула, куда ветерок потянул, ко мне подошла и молвила:
— Киря, рожь надо дожинать, а не с полосы бежать.
— Я еще не побежал, — ободряю ее.
А она:
— Слышать не слышала, о чем ты с дружком шептался, а чует сердце — по медвежатнике соскучился.
Я улыбнулся своей Авдотье, ее за белы руки взял, в глаза поглядел, спросил:
— Откуда у тебя, Авдотья, такое чувствительное сердце? Рыбу чуешь, мясо чуешь, медок тоже, грибок сразу распознаешь, а?..
А она перебивает меня, смеется:
— Матушка таким чутьем меня наделила, чтоб я с тобой веселей работы справляла. — Потом меня за руки взяла, уговаривать стала: — Не ходи, Кирюша, чувствует мое сердце, неладное с вами случиться может. Под ложечкой посасывает.
— Ладно, — отвечаю я ей. — Под ложечкой-то еще ничего, сносно, а вот ежели под подбородком почнет сосать, это уж бессносно.
И еле-еле дождался я солнцезаката, как Алфея встретил, и скоро мы нагрянули на ту поляночку, которую медведь посещал. Я по молодости для себя лаз в елочках устроил, а Алфей, так тот прямо в борозду залег.
— Прямой наводкой бить буду, — говорит он мне, — а коль промажу, то прощай белый свет и моя жена без ребятишек.
Алфей ни черта не боялся. Он был меня старше года на три, силой владел за троих, не то, что я. Мне мешок с рожью едва на плечо поднять, а он таких три поднимет да говорит, что маловато.
Ружья у нас были старомодные, катаные да кованые. Такие самопалы нам от прадедов остались. Наши деды их за собой по лесу волочили, деды тоже из них хлестали, а отцы, так те совсем примастерились, бабахали в зверя, что из винтаря. Вот так и нам приходилось. У меня была шомполка-пистонка, из нее пальнешь, что из миски щи разольешь, на близком перешейке была очень убойная. У Алфея ружье было долгоствольное с граненой загогулиной на конце. Для того чтобы зарядить такое ружье, надо было на стул вставать и с него порох и дробь засыпать. Но на дальнем расстоянии било прямо наповал, без пощады било. Одно было неладно с тем ружьем, что прежде чем бабахнуть из него, то зимой надо сначала руки отогреть, порошку на полочку насыпать, кремень просушить, потом уж только курком тюкнуть. Выстрел громкий. Алфей приладился с того ружья палить без посыпки пороха на полочку, а серной спичкой. Сначала идет вонь, потом вспыхнет огонь, а затем уже грянет выстрел, что тот гром, слышно в каждом деревенском доме. Алфей любил ружье, и я тоже свое не обегал.
В ожидании прихода медведя мы оба сидели в полной тишине: как говорится, ни чихнуть, ни скашлять. Сидим, молчим да в уме прицелы наводим, как будто медведь уже на полянку вышел. Вечерняя заря на покой ушла. Журавли в болоте прокудрявили и тоже успокоились. Одни сороки летают промежду нас и разговорчики ведут, живое чуют. Что они говорят, я не знаю. Может быть, над нами смеются. Только я это подумал, как слышу: за спиной изгородь треснула, да так, что тот трескоток простонал по всей уреме. Из-под ольшанин, что разметались у межи, вылезает тот, кого мы ожидаем. Большой, мохнатый. Идет и пасть свою открывает да зубами цокает, от комаров отбивается. Алфей лежит что мертвый, не шевелится, а я весь вспотел, будто в парной сижу. Ноги трясутся, руки чечетку выбивают, а сердце взаходясь прыгает. Медведь почти рядом с моим лазом, шагах в десяти от меня идет прямо на Алфея. Идет, и хоть бы ему что: не слышит, не замечает. Я стал прицел брать, да рука спуска не может найти. Все во мне ходит, что с похмелья.
В таком состоянии, конечно, я стрелять не мог. А медведь все шел и шел прямо на Алфея. Расстояние между ними осталось самое малое. Вдруг вижу: Алфей спокойно встает, будто руку медведю для приветствия протягивает, а это он ружье в него наставляет да серную спичку поджигает. Вижу, сперва огонь из дула выскочил, а потом и гром грянул. Медведь пошатнулся, на задние лапы присел да как заорет, аж у меня волосы дыбком поднялись. Не знаю, что мне делать: аль из ружья в зверя стрелять, аль слезть с лаза и в атаку кинуться? Стрелять было далеко. Нужен был подбег, чтобы зверя убить. Но я ни туды ни сюды. Как будто к лазу прирос, не могу ног пошевелить, а руки трясутся, будто в лихорадке.
Потом вижу, Алфей в свои охотничьи шмотки полез: видно, за зарядом, а в это время медведь ему настречу пошел, с ревом пошел, — видно, что ранен. Алфей не успел ружье перезарядить. Медведь правой лапой выхватил его у Алфея и в сторону кинул. Далеко ружье отлетело. Что тут было делать? Убегать уж некогда. Алфей крякнул, ватник с себя снял и руки к медведю направил, схватить его хочет. Давай, мол, поборемся, кто кого. Сначала Алфей метил медведю головой пониже пасти, а руками хотел обхватить его горло и душить до изнеможения, но, видно, не успел. Медведь зубами за его лицо схватил. Лапами обхватил Алфея, давить стал, и почали они ходить вокруг да около полоски с овсом. Алфей жмет медведя, давит ему глотку, медведь хрипит, старается наверх Алфея залезть, да пока у него не выходит. Алфей все время медведя на руках носит. Задними ногами не дает ему до земли упираться, а оторвавшись от земли, медведь стал силу терять. Так крутил да давил Алфей
