Северные дали
ЗАОНЕЖСКОЕ ЛУКОМОРЬЕ
Светлой памяти друга, славного природолюба Александра Демьяновича Анучина
1
До деревни Никулино мы с Александром Демьяновичем Анучиным доехали автобусом. По висячему мосту перебрались на другой берег реки Самино и сразу пошли по широкому коровьему прогону в даль лесных кряжей. Дорога вилась змейкой по суходолам, покосным поляночкам, по лесным проплешинкам. Справа и слева от нас росли густые кусты смородинника и малинника. Мы срывали сочные ягоды, рано созревшие в этот год, и шли дальше.
Через час тропинка вывела нас в Слободские поля, и мы сразу увидели деревеньку. Она мало чем отличалась от других заонежских деревень: дома аккуратные, невысокие, срублены из выборочной сосны.
В Слободе мы задерживаться не стали и, спустившись со взгорья, сразу вклинились в густой еловый лес. Нам нужно было добраться до Саражи реки, попасть в царство белых лилий и форели-пеструшки.
Тропинка выбежала из ельника на покосные поляночки и затем привела нас к глубокому омуту. На другом берегу мы сразу увидели три высокие ели, образовавшие густой шатер. Здесь мы и решили остановиться на ночлег.
Однако солнце уже скатывалось за лесной частокол, а мы все еще шли вверх по течению в надежде найти переход через реку. Саража не широкая, но глубокая. Вода в ней светлая: даже на глубине в три метра каждый камушек виден простым глазом. Дно песчаное, а вокруг камней причудливыми лентами вьется длинная голубоватая «русалкина коса».
Много рек и речек впадает в Онежское озеро, но ни одна не выдерживает сравнения с Саражей. Эта река несет свои воды двумя рукавами — руслами, прозванными в шутку лошадиными силами. У деревни Ильинцы Саража впадает в красивую, но слишком каменистую и по веснам буйную речку Снежницу, а уже оттуда вода несется вприпрыжку по Куржексе до тихой Самино.
Наконец высокие берега кончились, начались большие пороги. А вокруг на заливных лугах — цветы: ярутка, хохлатка, дрема, иван-чай. Сколько их!
В вечерней тишине мы услышали бойкий шум водопада и поспешили к нему. По каменистому перебору в наиболее узком месте перешли на другой берег и, полюбовавшись игрой воды, поспешили к шатру из трех елей.
Вечер надвигался быстро. Вокруг стояла торжественная тишина. Демьяныч, умаявшись в пути, снял рюкзак и в изнеможении опустился на мягкий мшаник.
— Разводи, сват-брат, костерик, а я того, малость вздремну — вот усталь-то и пройдет, с плеч слезет.
— А чего сварить на ужин? — спросил я.
Демьяныч не ответил: он уже спал, слегка похрапывая.
Размотав удочку и насадив на крючок дождевого червяка, я закинул лесу в реку и стал ждать поклева.
В небе уже вспыхнула Полярная звезда, когда Демьяныч окрикнул меня:
— Григория! Ты чего ж костерик-то не разводишь?
— А потому как варить-то у нас нечего. С одного чая сыт не будешь, — отозвался я.
— Ничто, чай, да еще грузинский, полезен, — убежденно заявил Демьяныч.
— А я тут, в омуте-то, штук десяток форелин поймал. Обожди, сварим из них уху, гляди-кось червячка-то в кишечках и уговорим, бурлить не станет.
— И то, сват-брат, добро. Большего нам и не надо.
Я сварил уху. Мы поужинали, попили чаю, и мне захотелось расспросить Александра Демьяновича о его жизни. Я знал, что он был золотоискателем в сибирской тайге, в гражданскую войну ушел в партизаны, сражался с белогвардейцами, бил атамана Петлюру и Махно, а в Великую Отечественную войну стал комиссаром полка. Вернувшись с фронта после ранения, Анучин был избран секретарем райкома партии в Андоме, а сейчас работал директором лесхоза. Ему было о чем порассказать, но говорить о себе он не любил, и вызвать его на такой разговор удавалось не часто.
— Демьяныч! — обратился я к нему. — А как ты все-таки золотишко искал? Это ж интересно… Расскажи!
Но Демьяныч, прижавшись к стволу ели, уже снова спал крепко и безмятежно. В это время и вынырнул на огонек прямо с косогорчика между кустов щупленький старичок.
— Доброго добра! — звучно приветствовал он нас.
Вся его фигура отличалась подвижностью. Узкие глаза приветливо светились. На широкий лоб свисали седые, но довольно густые пряди волос.
Проснувшись, Анучин весело откликнулся на приветствие:
— Привет генералу колхоза «Прогресс»!
— Мое нижайшее дирехтуру лесных кряжей!
Старик был из слободских, звали его Никита Савкин, а по-простонародному — Микитушка. С Анучиным они знали друг друга давно.
— Сколько зим и весен мы с тобой не встречались! — Демьяныч дружески пожал Никите руку.
— Много, еловый корень, много…
— Да ты садись, чай пить будем. А за чаем-то и о себе расскажешь: как жил, что выдумывал, что мастерил? — широко улыбнулся Анучин.
— Ладно, еловый корень, ладно. — Никита сбросил с себя ватник и лукаво спросил: — Признал сяко?
Демьяныч от души расхохотался.
— Да как тебя не признаешь-то? Такого разве забудешь? Помнишь, как я тебя вызвал в райком партии и дал тебе дёру? Помнишь, за что?
— За то, за се да за пятилетку вперед.
— Забыл, как ты обидел старого хлебороба Ваню Тимошина?
Старик заулыбался.
— Помню. Все помню.
— А коль помнишь, расскажи! — попросил Анучин.
— А что, и расскажу!
Никита налил себе в кружку горячего чая, выпил его, закусил пирогом и только после этого, устроившись поудобнее, заговорил…
2
— Дело то давнее… Так вот, друг родимый, водой поимый, хлебом кормленный, слушай и не перебивай, — повернулся ко мне Никита. — Когда у меня в голове мысли копошатся, их остановить — значит, разговор погубить. В войну-то меня врачи опозорили: сказали, что пока, Никита, мы с твоей грыжей возимся, война-то и кончится. Уговаривал я врача, да сяко не послушал, дал отставку. Тут наши колхозницы на меня огонь и нацелили, и пришлось мне тогда в председатели колхоза соглашаться. А какой я, к черту, председатель, если грамоту мало знаю, по-вороньи расписываюсь, когда спонадобится? Ну стало быть, едреный корень, пошел в председатели. Год идет все чин-чинарем. Ошибочности своей сам не вижу, да и колхозницы не сказывают. А тут надо ж такому случиться! В один день да две беды на мою голову выпали. Не еловую, а сосновую шишку набили, да такую, что нонешним рублем не закроешь. Вот так-то, едреный корень! Ты, Олександро, в тую пору уже секретарил в райкоме партии, тебя по ранению с войны-то списали, — обратился Никита к Анучину.
— Правда твоя, при мне твои беды приключились, — подтвердил Демьяныч и сразу умолк, боясь спутать стариковские мысли.
— Так вот,
