отстраняет Дон Жуана и выходит на сцену сам, показывает, как надо играть и петь. Как надо умирать. Начинает репетировать свою смерть. Вот куда он стремился! Делает это сам, одновременно говоря что-то актеру, играющему Дон Жуана. Иногда они вдвоем поют. Открытая репетиция. Открытая репетиция собственной смерти, он сам руководит всем этим и сгорает в адском огне. Проваливается в огонь. Пауза.
Из прошлого не вырваться, оно держит. И если ты его вызываешь, думая, что это шутка, оно приходит всерьез.
Пламя уходит, все смотрят в дыру в планшете. Тихо начинают обсуждать, будет ли спектакль вечером или нет, готовы ли костюмы, кто-то говорит, что режиссер был в общем-то неплохим человеком… И дырку заколачивают гвоздями.
Но это же театр! И Режиссер поднимается из-под сцены, вылезает, хромая и чертыхаясь, и, говоря по мобильному телефону с Грецией, кричит им, что он не приедет ни в какую Грецию, что он остается тут, со своими, а сам делает актерам знаки: «Давайте, давайте! Дальше, дальше! Вечером же спектакль!»
Все рады, обнимаются и любят друг друга и Режиссера.
Это про театр. Как не получается и как все переживают. Ругаются, убивают друг друга. Какие все плохие, и одновременно какие все хорошие. Лучшие! «Генеральная репетиция». Экстремальные нервы.
Так и назвать: «Моцарт „Дон Жуан“. Генеральная репетиция». «Генералка».
У Моцарта же есть опера «Директор театра», так что этот цветок будет расти на правильной почве.
Примечание
Спектакль театра «Мастерская Петра Фоменко» назывался «Моцарт „Дон Жуан“. Генеральная репетиция». Премьера была в 2021 году. Главную роль играл Евгений Цыганов, играл прекрасно.
Художник – Мария Трегубова, композитор – Кузьма Бодров. Хореографы – Анатолий Войнов и Андрей Щукин.
Чайка
Никаких «львов, орлов и куропаток»! Остро, страшно, больно. Гибель диссидента. Мальчика.
До предела нервного, не умеющего ладить с миром, с мамой, с девушкой. Никакого «колдовского озера». Вонь из выгребной ямы, куда все сбрасывают пепел и окурки. Дырка в планшете, как от снаряда. В яме – мутная вода, бурлит, иногда переливается сюда, на сцену, ее надо убирать. В воздухе запах аммиака, сточной трубы, ассенизационные испарения. Но там водится рыба – мальки, головастики, которых любит ловить Тригорин. Ловит как-то руками, рубашкой, вместе с тиной загребая воду и этих самых черных, противных мальков, головастиков, пиявок. Уж не для еды! А чтобы не смотреть на свою старую любовницу и на старика Сорина, который для него не интересен и скучен, ему нет места в его записной книжке.
А дом – где-то вдалеке, маленький, может быть, за полем, за деревьями, сделан проекцией, там живут люди, и все время там какое-то маленькое движение происходит. Иногда кто-то оттуда идет сюда или отсюда – туда, уменьшаясь или увеличиваясь в размере, в зависимости от того, удаляется он или приближается.
Надо сделать короткий спектакль в одном действии, часа полтора. Не сюжет со всеми делами, а обнаженный нерв, как оголить провод и взяться за него рукой.
Костя бросает вызов Семье – вы дьяволы! Вы продажны! Мама, ты продажная! От тебя пахнет псиной! Дух – это я! Революционер, только в деревне и совсем беспомощный. Перед спектаклем очень нервничает, потому что понимает, на что решился. Такие слова говорить в лицо в России нельзя – убьют.
Это не детский спектакль. И решимость показать его матери и Ко – это декабристский, отчаянный шаг!
Мать идет на спектакль, чуя опасность, и срывается сразу! И истерит: «Я моложава! Не сметь! Не пущу!»
Все даже немного опешили от такого яростного отпора. Это же ее сын?!
Но отпор тем истеричнее и сильнее, что нападение идет из «семьи».
А спектакль задуман именно как бой: сказать всей этой шобле, что они – умерли, их искусство – умерло, что они продавшиеся мерзавцы, а мировая душа теперь – это мы! Что они не слуги народа, а слуги слуг, и что эти ребята их презирают. С невиданной простотой и ясностью эта девчонка говорит в глаза известной артистке и знаменитому писателю, что они умерли, а она вместо них! Это не спектакль в каком-то «новом поэтическом смысле», а обвинительный акт. Он принципиально вне поэзии, вне «романтизма» и даже вне театра.
Это – вызов, объявляющий, что власть сменилась. Мать подозревала что-то, но такого…
Аркадина – эстрадная певица, королева быдла. Трон не уступит. Эстрадная дива, жестокая до невозможности, когда чувствует посягательство на него. С Костей, с Ниной, с Тригориным, с Сориным говорит с позиции «не уступлю ни пяди»! Начинает петь «Москва, звонят колокола» своим сильным и красивым голосом – это ответ, это оружие. Приняла вызов и ответила залпом из всех орудий. А потом еще и еще разные попсовые песни, собирающие стадионы. Эти песни – оружие.
Акула, по-своему прелестная. Вульгарная. Предельно откровенная, может голая пройти по сцене.
Но и сын не сахар – падает лицом в лужу и лежит как утонул. И разговор Нины и Тригорина после спектакля, все его ухаживание происходит при нем, лежащем в луже, через него! Они должны через него перешагивать!
Тригорин – поэт-песенник, усталый хам, абсолютный эгоист и мразь. Раздевается и лезет в воду ловить мальков. Раздевается при Нине, бесстыдно, как в артистической уборной. Девочка, ты хочешь знать, что такое театр? А вот это что: раздеваются все не стесняясь в одной комнате, касаясь друг друга. Театр – это бесстыдство. Она отвернулась, красная, но уйти нету сил: это разговор с небожителем – Вуди Аллен! И он с ней разговаривает!
А сзади проносят окровавленного Костю, который стрелялся, видя издалека все это.
Аркадина застукала Тригорина с Ниной. Скандалит, выгоняя (а на самом деле «привораживая») его. Он, еле надев трусы, схватив вещи в охапку и нелепо оправдываясь, хочет бежать, но остановленный криком (!), что «он – гений!», возвращается боязливо и… остается. Она победила, но чего ей это стоило!.. Мокрая, страшная, как артистка после страшной физической сцены, выходящая за кулисы: на это лучше не смотреть, если хочешь продолжать любить театр! Ничего не видит и слышит плохо, шум в ушах. Если дотронуться – мокрая от пота. Пахнет. Не королева-победительница, которая все сыграла и теперь разыгрывает безразличие, а немолодая женщина, поставившая на карту все.
Кроме Тригорина, у нее действительно никого нет, и его она отдавать не хочет: ей сорок три. А «тот» мир, который посягнул на «ее» театр и на ее ценности, сейчас забирает ее последнего любовника. Ей дают понять, что она стара и пора на свалку. И она идет на крайний шаг – пошел вон!!!
Но как только он уходит, кричит ему: «Ты – гений! Ты – лучший!» Он возвращается. И опять: «Пошел отсюда!» И так десять раз.
К такому прибегают один раз в жизни, и это стоит десяти лет.
После этого болит сердце, и она вяло, боясь пошевелиться, машет рукой: иди, иди, как хочешь… как хочешь… Ей действительно сейчас все равно, она в минуту потеряла десять лет. Она описалась! Оставшись одна, снимает трусы, нюхает и начинает замывать их в этом вонючем «озере» рядом с головой лежащего там сына. Сомнамбулическое состояние.
И всю сцену перевязки сделать не про любовь, а про ненависть.
Она абсолютно не в себе, и сын ей сейчас нужен в последнюю очередь. А у него потребность ласки и, может быть, последняя попытка почувствовать эту ставшую такой чужой женщину опять мамой. Но ей это не нужно, она отвечает механически, грубо, брезгливо – неудачник. Про чалму и мусульманина – брезгливо, с опаской: ты, мол, опускаешься до чурок, что обо мне подумают? Эта брезгливость матери к собственному сыну ужасна. Она зла и беспощадна: «Ты мне помешал, ты вообще мне мешаешь!» Никакого примирения в конце, кидают друг другу оскорбительно: «Сука!» – «Ублюдок!»
Надо сделать так, что не прошло никакое время, не прошло двух лет, как в пьесе Чехова, все совершается в один день, время спрессовано, машину понесло юзом и закрутило. В крайнем случае проходит человек из кулисы в кулису и проносит табличку: «Прошло два года». Место, где было «озеро», закрыто досками и огорожено полосатой лентой, протянутой
