и уютный, как матрас. Рядом с ней Альваро повернулся набок и подтянул ноги к животу, приняв позу эмбриона. Она смотрела, как раздувается и краснеет его лицо с выпученными, словно два шара, глазами. Из его горла вырывался хрип.
Когда он наконец смог сделать первый вдох, он прохрипел:
– Мой «Роллейфлекс». Мой «Роллейфлекс».
В прошлом ей много раз хотелось разбить эту камеру, потому что казалось, что у Альваро от нее зависимость и он не может видеть мир иначе, кроме как через объектив. Но уничтожение камеры в реальности, пусть даже и случайное, не принесло удовлетворения.
– Мне очень жаль, малыш, – сказала она, не солгав.
– Иди ты на хуй, Ева.
Остальные члены «Уэрхауза» помогли им подняться и повели по коридору из смеющихся людей.
– Подождите! Мои сапоги!
Она пробежала обратно мимо искаженных лиц, схватила сапоги и вернулась к остальным, дожидавшимся ее наверху лестницы. Они спустились вниз и вышли на улицу.
* * *
– На ступенях театра их встретила взрывом аплодисментов группа студентов, одетых в украденные из гримерных костюмы – арабских шейхов, участников «Оркестра клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», Бэтмена, марсиан.
– Ах, пошли вы на хуй, – сказала им Ева по-французски.
Аплодируют только идиоты. Настоящие прогрессисты чувствуют ярость.
– Что это было? – спросил кто-то из членов «Уэрхауз».
– Знаешь, кто ты, Ева? – сказал другой. – Индивидуалистка. Так чертовски зациклена на себе, что тебе плевать на группу. – Чушь, – ответила Ева. – Я создала эту сраную группу. Группа – это моя жизнь.
– Тогда ты должна была заранее сказать нам, что ты планировала.
– Я ничего не планировала. Так получилось.
Посмотрев на их лица, Ева увидела, как они изменились. Как изменилась она сама.
Все, что ты делаешь, немного тебя меняет.
– Ребята, я с этим разберусь, – сказал Альваро.
В дрожащих руках он держал куски пластика, отломившиеся от камеры.
– С чем разберешься? – спросила Ева.
– У тебя есть ключ? – спросил он. – От комнаты?
Она достала ключ из кармана.
– Отдай его им, – сказал он.
Она подчинилась:
– Я не хотела держать его у себя.
– Не потеряйте, – сказал Альваро остальным. – Возвращайтесь в комнату, когда захотите. Увидимся позже там или на собрании. Мы с Евой немного прогуляемся и поговорим.
Он повернулся и сквозь толпу направился к Рю де Вожирар.
Ева осталась на месте и смотрела ему вслед.
Через несколько шагов он обернулся. Увидев, что она за ним не пошла, вернулся. Бросил свою камеру к ее ногам.
– Ева, блядь, давай.
Вздохнув, она опустилась на колени, чтобы поднять камеру.
– Брось! – сказал он. – Бесполезно.
Она встала и протянула ему камеру, будто подарок. Он открыл портфель, чтобы она могла положить камеру внутрь.
– Вот и фотовыставка, – сказал он. – Ни один снимок из тех, что мы сделали в Париже, не сохранится. Ты довольна?
– Нет.
– Боже, это такая потеря… Что мне теперь делать?
– Мы купим тебе новую.
– На какие деньги, Ева?
– Не знаю. Может, придется подождать, пока мы вернемся.
Он запустил пальцы в волосы:
– Ни хуя нет смысла здесь находиться.
– Не говори так. Когда мы вернемся…
– Что? Мы вернемся в Лондон, и что дальше?
Она чувствовала, как другие члены группы, а с ними и толпа в «Одеоне», наблюдают за ними, наслаждаются их ссорой.
– Я уверена, наши родители без разговоров купят новую…
– Чьи родители?
– Мои. Мы попросим моих.
Он засмеялся:
– Твой отец? Он разорился.
– Он не разорился.
– Только потому, что он пиявка. Живет за счет других людей. Сначала твоя мать. Теперь Дорис Ливер.
– Заткнись. Ты знаешь, что я ненавижу, когда то, что я сказала тебе по секрету, ты используешь против меня.
– На самом деле тебе не нравится слышать правду.
– Слушай, я попрошу у мамы немного денег.
– Ох! Ты слишком гордая, чтобы о чем-то ее просить. Нет, нет. Как всегда, нам придется идти к моим родителям…
– Поправочка: чаще всего нас выручает мой дядя Саймон.
– …но в этот раз такого не будет. Я отказываюсь звонить им и просить еще денег. Ты сломала мою камеру, и ты должна купить другую взамен. А теперь пошли. – Он схватил ее за руку и потащил прочь.
– Увидимся позже, ребята.
Хотя его хватка причиняла ей боль, а темп заставлял переходить на бег, она не сопротивлялась.
Когда стало ясно, что она подчиняется, он ее отпустил. Ева замедлила шаг. Утверждая свою власть, он шел на два шага впереди, беспрерывно осыпая ее проклятиями.
– Я должен был догадаться, когда голосование пошло вопреки тебе…
– Какое голосование?
– Ты голосовала против того, чтобы идти в «Одеон». Я должен был понять, что, если решение тебе противоречит, ты начнешь буянить. Тебе не нравится… Забудь.
– Что, Альви? Что мне не нравится?
– Тебе не нравится уступать группе. Ты всегда хочешь, чтобы все было по-твоему.
– Кто бы говорил.
– Ева, если что, сейчас мы говорим о тебе. И, думаю, ты знаешь почему.
– Для меня это было просто глупое голосование. И в театре я не буянила, я не ребенок. Я артистка. Это было спонтанно. Из меня просто вырвалось.
– Что из тебя вырвалось? В смысле, что это была за хрень?
– Не знаю. Как тебе показалось?
– Убого. Это выглядело убого.
– Ты просто хочешь меня застыдить.
– Как я могу застыдить того, у кого нет стыда?
Защищаясь, она скрестила руки: это было неправдой. Стыд был одной из немногих констант ее жизни. Его приступы, регулярные и безотказные, деформировали даже чувство радости. Часто, когда она вспоминала прежние перформансы, даже самые успешные, стыд был настолько острым, что ей хотелось вылезти из кожи.
– Кто-то должен был что-то сделать, – сказала она. – Ты сам видел, что происходило в том театре. Я видела твое лицо, тебе это было противно так же, как и мне.
– Не так противно, как это.
– Все эти разговоры?
– Я никогда ничего подобного не видел. В Лондоне такого не увидишь. В Испании тебя арестовали бы.
– А теперь, увидев, ты обрел веру?
– Господи, меня это бесит.
– Что?
– То, что у тебя все всегда в прошлом. Как будто ты все увидела, все сделала и можешь радоваться только тому, что будет в будущем, чего еще нет. Ты никогда еще не видела захваченного театра или захвата вообще, так что не надо строить из меня блаженного.
– Ох, извини, что не плачу при виде того, как несколько человек расположились в театре, и студенческих дебатов.
– Ты невозможна. На самом деле.
– Смотри, Альви, на мой взгляд, яппи[11] в том театре – просто лицемеры. Видел, как они все сидели за тем столом? Притворялись, будто приглашают людей к революции, а
