Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
холопы с факелами, верхами, за ними стрельцы с пищалями, а сзади сани дорожные, запряженные четверкой гусем. В санях двое. А кто – не разобрать. Так в шубы заворочены, что и носа не видно.
Сани подкатили к крыльцу. Ямщик, сидевший на передней лошади, осадил, задние лошади полезли друг на друга и стали. Пар так и валил от лошадей. Иван махнул своим холопам, те живо подскочили и стали вынимать гостей из саней и из верхних шуб разворачивать.
Первый вышел дьяк Казанского приказа Семейко Долженков. Данила видал его, когда был с отцом на Москве. А другой, верно, подьячий.
Иван Максимович сошел с крыльца, поклонился гостям и сказал:
– Здравствуй, Семейко Пахомыч! Всё ли в добром здоровьи? Холода ноне большие. Не поморозил ли чего?
Дьяк тоже поклонился в пояс.
– Здравствуй и ты, Иван Максимыч, спасибо на добром слове. Здоров я. Милостивую грамоту я тебе от великого государя привез.
Иван еще раз низко поклонился.
– Жалует великий государь холопа своего Ивашку не по заслугам. Просим милости до моей избушки. Кланяйся гостю, Данилка.
Данила шагнул вперед и поклонился в пояс.
– Велик сколь стал сынок твой, Иван Максимыч, – сказал дьяк. – Женить надо, на Москву везти.
Данилка нахмурился, но ничего не ответил. Иван Максимыч велел ему сказать матери, чтоб ужин гостям готовили. Сам Иван Максимович прошел с гостями прямо в повалушу. Собрали ужин. Анна послала ключника к столу звать, а сама ушла в опочивальню. Посидела, посидела, да и легла.
«Все едино, – думала она, – до утра ни про что не прознаешь. Иван, ведомо, загуляет с гостями. Пьяный придет. Иной пьяный все выговорит, об чем трезвый и говорить бы не стал. А Иван – нет. Пошутить – пошутит, а про дела говорить не станет».
Иван вернулся не очень поздно и трезвый. Анна подняла голову и спросила:
– С царской милостью тебя, Иван Максимыч?
– Как не милость, – сказал Иван и усмехнулся. – Поминает великий государь, как родитель мой Максим Яковлич многажды его выручал, казны посылал, еще как на престол лишь сел государь. А ноне государство вовсе оскудало, ратным людям и тем платить нечем. Со всех жителей велено пятую деньгу брать – и с бояр, и с гостей, и с посадских, и с крестьян. А к нам-де, Строгановым, сборщиков не посылали. Ожидает государь, что мы и так от усердия своего пошлем великому государю казны неоскудно. А нам за то государь многие милости пожалует.
– Что ж, Ваня, коли государь велит, надобно послать. Чай, хватит?
– Ты считала, что ль? – сказал Иван сердито.
– Неужели нет? – спросила Анна. Вишь, Ваня, сколь разов молвила тебе, не можно так, вовсе разоришь промысел наш. Сказывала я…
– Вся бабья повадка – молвила да сказывала! Не послухали, мол.
– Так и то, Ваня, молвила. Сам ведаешь. Ведь сердце болит, как поглядишь, как все у нас пустошится. А ране-то! Самые первые богачи Строгановы были. Никто равняться не мог.
Иван так посмотрел на Анну, что у нее сразу голос пропал.
– Наскучила ты мне, – сказал он. – Трещишь, что сверчок за печью. Промысел да промысел. А у меня, может, иное на уме. Не чета твоим цыреням.
– А чего, Ваня, скажи, не таись?
– Ладно, ладно, не пой, все едино не поведаю. Погодь, как сполню, чего надумал, будешь знать, питух Иван, аль нет. А ноне спать охота. Не приставай боле.
Анна замолчала.
Плохо спала в эту ночь Анна. Снилось ей, что Иван ближним боярином у царя, а ее будто за Лободу замуж отдает насильно и в Сибирь с ним отсылает.
Проснулась в слезах вся.
«И чего мне тот казак приснился? – подумала она. – И разговору про него не было».
Новый Ермак
На другой день Иван Максимович с почетом проводил дьяка, подарил ему песцовую шубу, а подьячему кафтан на лисьем меху.
Как только дьяк уехал, Иван Максимович позвал к себе Данилку и стал спрашивать, как посмел Степка за ним присылать, и сказал ли Данилка все, как он ему наказывал, что спьяну лишь то Степка сбрехнуть мог, чтоб я на его дворишко прихаживал.
– Все, батюшка, говорил, все, как ты наказывал, – сказал Данилка. Воевода велел тебе сказать, чтоб не серчал ты на него, он до тебя со всем почетом. То посадские лишь больно докучали ему, до государя сулили довести, коль указ он не сполнит.
– Посадские! Ах, они смерды окаянные! Тягаться со мной надумали. Ладно – сунься лишь ко мне староста. И богатеи туда ж! Пивоваровы, да Усовы, да Светешниковы! Приятели тож! Сколь вина на их, псов, стравил. То-то Кузька вечор хорохорился. Спокаются, псы. Дело у меня есть. Гадал Усовым да Пивоваровым нажиться дать, казны у их взять в долг, а ноне пущай у их в пятках свербит. И без их найдется у кого. Шорин, слыхал я, проездом с Перми, у Андрея Семеныча в хоромах стал. Дойди до его, Данилка. Кланяйся, скажи: Иван-де Максимыч просит милости честь ему оказать, до его избушки пожаловать. Дело у его до Василия Степаныча, да и меды-де, скажи, у матушки ладны удались ноне.
Данилка сразу пошел.
Шорин чиниться не стал. Как поспал после обеда, так и пришел.
Иван Максимович велел меду подать в повалушу и Данилку позвал.
Часа три просидели в повалуше. Анна в светлице была. Дверь только открыла назад итти, на лесенку ступила, а они как раз в сени выходят. Шорин – рыжий, приземистый – головой ниже Ивана, – идет, точно ноги у него опутаны, еле переступает, сам в землю глядит. Нет-нет, плечами поведет и в затылке рукой поскребет.
А Иван рядом с ним гоголем шагает. Рад, видно. Сверху вниз на Шорина поглядывает, усмехается. Поставил-де на своем.
Иван с гостем на крыльцо вышли, Анну и не заметили.
Данила сзади шел, заглянул вверх, увидал Анну, взбежал на лестницу и сказал ей:
– Ведаешь, матушка, батюшка у Шорина десять тыщ взять ладит. И дает тот. Просит лишь в залог земли по Чусовой реке, от гор и до самой Камы-реки. А отдавать на Благовещенье через две зимы.
– Неужли отдаст Иван?
– Дает. Лишь бы тотчас казну Шорин выдал. Ныне же Василий Степаныч посчитать сулил, есть ли, нет ли казна. Да ведомо есть. Шибко расторговались Шорины. За нами, вишь, тянутся. Земли норовят поболе к рукам прибрать.
– А чего ж невесел Шорин шел? Я гадала – не по его вышло.
– То так лишь. Цену набивает. А то ему в самый раз. Гадает, видно, –
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
