знатоки) подтвердили мои заключения, и я решился, по врожденной мне откровенности, расторгнуть пред вами завесу авторского самолюбия и беспристрастно разобрать ваш отрывок. Простите мне погрешности противу языка, я поляк, пишу не для публики, а единственно для вас и потому старался только о ясном изъяснении мыслей, а не о гладкости слога.
Я не люблю давать всем советов, но ежели Мольерова кухарка заставляла величайшего из комиков переменять целые сцены[360], то надеюсь, что и мои замечания не будут бесполезными.
Сначала должен я вам сказать, что для меня весьма удивительно, что человек с дарованием и отменным вкусом мог, забывши наставления Боало:
Soyez riche et pompeux dans vos descriptions.
C’est là q’uil faut des vers étaler l’élégance;
N’y présentez jamais de basse circonstance[361],
взять себе образцом многословного Делиля, которого школа всеми литераторами почитается юродливою.
Делиль снискал себе почетное имя в литературе, сотворив новый род поэзии[362], который он при необыкновенном даровании своем умел усовершенствовать. Этот род французы называют le difficultés vaincues, т. е. побежденные трудности – изобретатель останется незабвенным, но подражатели его никогда не найдут ни похвалы, ни читателей. Подробности в механических искусствах никогда не могут быть изъясняемы языком богов. Поэзия на все смотрит с высот Олимпа и выпытывает только предметы, могущие войти в состав величественной картины, достойной быть выставленною на суд Грациям и Аполлону. Поэзия все видит в особенном виде, изъясняет собственным своим языком, и ежели случайно коснется чего-либо грубого и низкого, то от магического ее прикосновения самые обыкновенные предметы превращаются в величественные и благородные.
Вы в вашем отрывке преступили все правила поэзии и истинного вкуса, называя всякую вещь по имени, вместо того, что должны были представить читателям в картинах. А потому вместо описательной поэмы вышла технология, или прозаическое описание фабрик и мануфактур. Но уже пора приступить к разбору.
Вы говорите:
И скоро, смертные, дерзая в бездну волн,
В огромных кораблях, из толстых древ согбенных,
Железом связанных и вервями скрепленных
С пособьем циркуля, линейки, букв и числ,
И с помощью колес, подъемов, коромысл,
Магнитной верныя стрелы и звездочётства
Составили себе науку мореходства,
Преплыли Океан – и цепью золотой
Связали все моря и земли меж собой[363].
Здесь надобно бы истолковать, из согбенных ли деревьев надобно делать корабли (если так, то почему?) или в согбенных кораблях плавать по морю. Вы упрекаете Пушкина, зачем вместо водомета употребил слово фонтан[364], для чего же вам не назвать циркуля «размером», как он называется в русских инженерных школах и корпусах, – существительное слово «линейка» чрезвычайно как легко представляется при величественном описании корабля, буквы, числа, колеса, коромысла вовсе излишни и затрудняют смыслы. Между тем вы пропустили первое украшение корабля и необходимых помощников мореплавания – ветрила, или парусы. Рифмы «звездочётство и мореходство», на основании вашего решения в «Руслане и Людмиле», суть мужицкие (в «Руслане» сказано ножём, языком, то есть ё заменяет о)[365].
Но два последние стиха бесподобны.
Вы, хотя не знаете трех слов по-польски, произнесли, однако ж, приговор, что польский язык не может произвести ничего великого и прекрасного, позвольте мне сделать здесь сравнения между вашим описанием мореходства и описанием Нарушевича в оде «О пользе наук». Конечно, что Нарушевич должен много потерять в литеральном переводе из стихов в прозу, но со всеми потерями увидим, кто возвышеннее и величественнее.
«На глас человека валится послушный дуб в непроходимых лесах и плавным хребтом раздирает черные волны. Брега отверзают кремнистое лоно для приятия утружденных судов. Притупя ужасную ярость, хитро уловляют в растянутые полотна быстрые ветры, которые поспешно мчат движущиеся над хлябями грады, и узлом торговли сопрягают отдельные народы»[366].
______
Прочитайте в поэме Томаса «La Pétréide» «Le chantier de Sardam»[367], увидите, что все подробности искусства исчислены пиитически без наименования предметов:
Là, ces forêts du nord, ces pins de la Norvége,
Enfans de ces climats qu‘un long hiver assiége,
Pour chercher, sur la mer, des orages nouveaux,
Sous de savantes mains, se courbent en vaisseaux[368].
Вот также описание якоря:
Dans de noirs arsenaux que la flamme environne
Le fer, à longs torrens, coule, écume, bouillonne.
L’enclume retentit. Un immense lévier
S’allonge et se recourbe on deux branches d’acier,
Dont la dent immobile, au fort de la tempête,
Quand déja le nocher, voit la mort sur sa tête,
De son énorme poids, luttant contre les eaux,
Mord le sable des mers et fixe les vaisseaux[369].
Вот истинно поэтические подробности.
Далее вы говорите:
Но мало этого: волн ярых победитель,
Быть хочет человек границ распространитель,
Отдвинул в море брег, плотиной запрудил
И область новую землею забутил.
Нередко над главой шумящи моря волны
Зря, путешественник дивится страха полный;
Но море, побледнев от ярости, ревет,
Переступить никак не смея чрез оплот[370].
Здесь есть поэзия: «волн ярых победитель» прекрасно. Картина бледного от ярости ревущего моря прекрасна – но выражения «плотиной запрудил», «землею забутил» – плохи, прозаичны и неуместны в эпической поэме. Рифма же ревет и оплот на основании вашего указа опять мужицкая.
Далее описание мельницы начинается хорошо, но зато, прочитав: «Пшеницу мелет он», – читатель ожидает, что станете месить тесто и в награждение плоского стиха попотчуете его пирогами. Для чего «работник сильный» работает «в вертеп могильный»[371], непонятно, разве из угождения Жуковскому.
При описании делания бумаги кричу громогласно: «Проза! проза!» – это настоящий рецепт делать бумагу – вот слово в слово: собранные куски холста лоскутьев черных, которые рубят, толкут с водою в чанах огромных, после месят, белят, перемывают, льют и потом их в образе бумаги подают[372].
______
«Изобретение письмен есть верх искусств!» – восклицаете вы, и я тоже повторяю с вами. Но как вы слабо коснулись сего величественного и, можно сказать, даже божественного предмета. Посмотрим, как изъясняется о сем презренный вами поляк языком, который, по вашим словам, не может быть пиитическим.
«Человек, одаренный драгоценным искусством изъяснять на бумаге мысли свои, оставляет все смертное и, будучи превыше всего бренного, всего земного,
