они достались плотнику, поторопившемуся их продать влюбленному писцу за сотню луидоров для приобретения шали, вскружившей голову некоей Евфрасии. Отметим, что темп рассказа об очередной передаче денег, так же, как и темп отказа от денег к концу повести возрастает.
Бальзак глубже, чем кто-либо из его современников проник в суть денежных отношений, он превратил звон монет в основной двигатель драматического действия, показав духовную деградацию, моральную слабость и безволие. Борьба инстинктов с нравственностью создает тот исключительный драматизм, которым проникнуты все произведения «Человеческой комедии».
Любопытно, что ареал денег в концепции Бальзака связан с условным англичанином, у которого автор отмечает выпуклый лоб, неприятный цвет кожи, сюртук с большим воротником, пышный галстук, белое жабо, подчеркивающее мертвенный цвет бесстрастного лица, красные губы, «чтобы высасывать кровь у мертвецов», и черные гетры. К тому же у него были невыносимо сверкающие глаза. «Этот сухой и тощий человек, казалось, таил в себе пожирающее начало. От него так и разило англичанином»73. Всякий, вступавший с ним в сделку, приобретал его черты, а из выкупившего душу, казалось, выкачивали воздух, и он, счастливый, умирал.
Негативный облик англичан, Джона Белла и лорда Бекфорда видит и Альфред де Свиньи, дважды нарисовавший поэта Чаттертона в романе «Стелло», 1832 и в одноименной пьесе «Чаттертон», 1835. Поэту богатый англичанин предлагает должность камердинера, а он кончает с собой. Чаттертон не принял «меценатства», его не поняли. Лорд-мэр Бекфорд, как его рисует автор, лжеблагодетель, напыщенный, глупый и самодовольный. Джон Белл-эгоист, расчетливый и брюзгливый, низкопоклонный с сильными и высокомерный со слабыми, с грубыми повадками, в каждом слове которого чувствуется: «Я хозяин».
Холодным и послушным родителям оказывается и англичанин лорд Освальд в романе Жермены де Сталь «Коринна», 1802. В «Человеке, который смеется», 1869 В. Гюго действие отнесено в прошлое, и тут осуждается целая палата лордов. Судьба украденного и изуродованного аристократа Гуинплена заканчивается трагически. К двадцатому веку образ англичанина во французском сознании изменится, уйдет мистическое и надменное, останется лишь напыщенный чудак (полковник Брамбль Андре Моруа, англичане Пьера Даниноса и т. д.). Но в первой половине девятнадцатого века, вскоре после Ватерлоо, англичанин — лицо настораживающе отталкивающее, даже если это Чайльд— Гарольд.
Заметим сразу, что несущий черты Чайльд Гарольда, так хорошо известный русскому читателю Евгений Онегин, для писателя имеет что-то и от Мельмота. В. Набоков в «Комментариях», СПб, 1998 к роману пишет: «Ср. начало Мельмота Скитальца» Ч. Р. Мэтьюрина: «Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент Тринити-кллледжа в Дублине, оставил учебу и отправился к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете». Этот «одинокий пассажир почтовой кареты» является «единственным наследником дядюшкиного имущества». Пушкин читал Мельмота, par Maturin, в вольном французском переводе Жана Коэна, (Paris, 1821), из-за которого четыре поколения французских писателей, цитируя автора оригинала, писали его имя с ошибкой»74.
Как пишет Э. Мандельштам, в священном исступлении поэты говорят часто на языке всех времен и всех культур. «Как комната умирающего открыта для всех, так дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Все доступно, все лабиранты, все тайники, все заповедные ходы! Идите и берите!»75. Он подчеркивает, что случаются времена, когда происходит инфляция священных слов, когда, к сожалению, подвергается сомнению святость сакрального слова. Двусмысленными становятся религиозные понятия, одновременно эмансипированные от своего «канонического смысла» и не теряющие неких претензий на этот смысл. О. де Бальзак, как «все еще романтик», то есть личность, и личность самодостаточная, объявляющая о своей исключительности с эмфазой им самим и многими поклонниками, на самом деле визионер, ясновидящий — такой у него дар, он был таким, каким, был, скажем Якоб Беме, упоминаемый автором в «Прощенном Мельмоте» вместе со своим произведением «Тройственная жизнь человеческая», вышедшая в Париже 1809 году. О немце-демонологе писцы с уважением говорят как о «пишущем башмачнике». Сапожник и мелкий торговец Якоб Беме (1575–1624) оказывается близким Бальзаку своим визионерством, примеры которого писатель множит в своем «Мельмоте», да и в других его фантастических романах вроде «Шагреневой кожи» можно увидеть подобное. Герою, как наяву, рисуется его будущее. Он видит сам себя то на театральной сцене, а то и в жизни, на «подмостках» улицы или в совершенно незнакомом доме. Для Беме вся природа наставница человека. Лучшее доказательство существования бога у него — это «цветущий луг! О, любовь, красота, не видно в тебе конца, нет тебе конца». Религиозные представления Беме перемешиваются с мистической теософией, продолжающей отдаленную традицию неоплатонизма и средневековой мистики. Триединый бог повторяется в своей тройственности в мире ангелов, в природе, в человеке черты природного и человеческого становятся признаками Божества. Только причастное злому началу грехопадение делает вещи преходящими и низкими. Раздвоенность и противоречивость Беме видит повсюду. По его мнению, все вещи состоят из «да» и «нет». Мир развивается в силу борьбы добра и зла, света и тьмы. Без тождества в одном предмете двух противоречивых начал, находящихся в постоянной борьбе, вещи стояли бы без движения. Согласно представлениям Беме зло является необходимым средством самораскрытия Божества. Борьба добра и зла непрерывна и люди вовлечены в этот конфликт, хотя в итоге вечное начало будет восстановлено и восторжествуют добро и любовь.
У Мэтьюрина герой вступает в соглашение с неким Известным лицом, которое обещает ему владычество над временем, пространством и материей (Малой Троицей), при условии, что Мельмот будет искушать несчастных в час самых страшных испытаний, предлагая спасение, если они согласятся поменяться с ним своим положением. «Арлекин инфернальных миров», Мельмот запредельно умен и продолжает стремиться к запретному знанию. Мельмот Бальзака делает то же самое, но мы не узнаем его предыстории, мы только видим, как он тяготится своим состоянием, и как охотно он с ним расстается. При всей авторской хорошо скрытой иронии, которая, безусловно, существует в этом фантастическом повествовании, парижане в ситуациях из английского романа, значительно менее по своему фону сатанистского, ведут себя обрадованно, но беспокойно, меняя очень вскоре великое знание и беспредельные возможности на вечное упокоение. Критика, изучавшая «святое» в мировоззрении Бальзака, всегда подчеркивала разделение его мира на две зоны, в одной из которых мы видим «скалькированный мрачный мир», а в другой — «голубизну эмпиреев духа» (Женевьева Делятр).
«Прощенный Мельмот» наверное, следовало бы назвать фантастической повестью, однако это произведение наряду с привнесенными легкими элементами английского готического романа имеет и собственно французские черты, предложенные и проработанные самим Бальзаком. Используя знакомые и традиционные формы плутовского романа: попытки героев разбогатеть, стычки с полицией, заключение под стражу, квартиры для свиданий, сцены на
