сопровождавшийся все тем же смехом.
Татьяна Ивановна стала медленно оборачиваться назад. Сердечные капли не помогали: сердце буквально выпрыгивало из груди. Еще не сделав полный оборот, воспитательница боковым зрением уже увидела тех, кто стоял за ней: одежда на них давно истлела, бледная кожа обтягивала кости, а местами они и вовсе были обнажены, вместо глаз у всех детей зияли бездонные черные дыры, волосы отсутствовали почти на всех головах, лишь на паре черепов можно было разглядеть поредевшие косы с почерневшими бантами, у некоторых на щеках сочился гной, а чьи-то щеки уже истлели полностью, открывая ряд гнилых молочных зубов.
– Татьяна Ивановна, – прозвучал тихий, еле слышный девчачий голос, но он словно громом отзывался в перепонках воспитательницы. – Татьяна Ивановна, я разбила стакан… И вы меня выпороли…
Из толпы мертвых детей вперед вышло то, что когда-то было девочкой. О том, что это была именно девочка, напоминало лишь оборванное, полуистлевшее платье, покрытое плесенью. Волосы, коротко стриженные еще при жизни, давно осыпались с черепа, а лицо больше напоминало лицо мумии, чем человека: ни ушей, ни носа на нем давно уже не было.
– Я слишком много налила воды в цветочный горшок, и вы снова меня выпороли, – продолжила говорить мертвая девочка, медленно, но уверенно подходя к Татьяне Ивановне, – а затем вы сказали всем, что это я сломала радио, хотя это вы сами и сделали это.
– Я тебя помню, – пробормотала старуха. – Ты…
– Олеся, – безэмоционально сказала та, что когда-то была Олесей, и толкнула воспитательницу.
Татьяна Ивановна закричала и провалилась в открытый люк, ведущий в погреб. Все, что она успела увидеть, это мертвые ухмылки детей, которые без труда закрыли крышкой люка выход.
Только к вечеру соседка, взволнованная тем, что Татьяна Ивановна не вышла во двор, как это было ежедневно принято, забила тревогу. Дверь выбивать не пришлось – у соседки хранились запасные ключи.
Тогда ее и нашли…
