чего, — трусливо попятился назад Догунов, — шуткуешь?
— Стоять, — приказал Яков Данилович.
Илюха замер на месте. В его голове вихрем пролетел давешний рассказ Аргамакова о новгородском подвиге воложанского карасика. “Самолично семерых порешил…”
Яков подскочил к недругу, покачал станом из стороны в сторону, а потом с лёгкостью вывернул своей ладонью кисть Догунова и столовое оружие упало на землю. Лихой ловко перекинул кухонный нож из правой руки в левую, а далее от души дал по морде можайскому выползню кулаком: из носа Илюшки водомётом выскочила струйка дворянской крови, увалень упал на землю, слегка оросив кровушкой белоснежную рубаху. Яков вернул в десницу нож, левой рукой схватил неприятеля за ворот рубахи, а затем прислонил остриё к горлу.
— Яш… Яков, оставь, — ошалел Илюха, хлопая глазами в ужасе.
— Что обо мне баит Матвей Калганов?
— М-м, Яков, пощади...
Бывший опричник отвесил ладонью оплеуху — остриё ножа опасно воткнулось в шею можайского зайца.
— Сказывал пару раз: пенёк худородный, выскочка. А боле ничего, Яков Данилович.
— А ты сам, шалава можайская, шибко знатный что ль?
— Не... Не таковский я, — почти захныкал Догунов-старший.
— А благодетель твой, морда ордынская, первая знать на Руси?
— Не первая, Яков Данилыч.
Лихой отбросил в пыль кухонный нож, а потом с щедростью дал кулаком добавки по роже недруга: другой раз, третий... Можайская шалава безуспешно пыталась защититься руками от мощных ударов воложанских кулаков по подлой харе. Кровь новым водомётом из носа снова добавила краски на белоснежной рубахе, весьма гармонично сочетаясь цветом с алым кушаком на поясе проныры. Яков Данилович прекратил наказание, разогнул хребет и отошёл на два шага назад.
— Братцу Бориске нижайший поклон передай, урю́па сопливая. А мож сюда его кликнешь?
Бывший опричник обернул голову и увидел, что в его направлении резво семенит дворцовый постельничий Игорь Андреевич Поклонский: бойкий и тщедушный боярин, суетливый дядечка, всегда шастающий по Детинцу наряженным в засаленный кафтан-кунту́ш, имевший яркий васильковый цвет когда-то давно — ещё при Государе Горохе.
— Что за безобразие, Лихой Яков Данилович, ась? Ты почто лупишь Илью Догунова?
Поверженный неприятель сел на землю, разок протёр пальцами окровавленный носище, со звонким потягом им всхлипнул и захлопал ресничками — чисто девица безобидная.
— Желаешь вылететь из Дворца, воложанский дворянин Лихой? — зашипел царский постельничий, погрозив кулачком драчуну.
— Сия крыса отсюда первая выползет, — кивнул головой Яков. — С ним что ли Царь в шахматной баталии состязаться будет, коли меня тут не станет, а? Или с тобой, Игорь Андреевич?
Бывший кромешник деловито подобрал из пыли кухонные ножи и с достоинством удалился от развешенного белья на дворе к нынешним столовым заботам.
Проныра Илюха Догунов давно разнюхал многие тонкости жизни царёва Детинца. К примеру: он ведал тот факт, что постельничий Игорь Андреевич Поклонский был во Дворце далеко не последней фигурой, а может и самой первой, так как являлся по должности весьма близким к телу Царя вельможей... Размазывая красную юшку по ноющему от боли носу, он честно признался постельничему: “Вместе с братцем Бориской, порой, шутковали лишнего над Яковым Даниловичем, вот он, видимо, и решил проучить меня, как старшо́го…”
С той поры, Догуновы ходили по кухне, как нитки шёлковые. Месяц спустя Яков Данилович не сдержался и сотворил хохму. Он резал ножом мясо гуся и вдруг принялся резво крутить пируэты оружием перед носом Бориски. Младший Догунов в страхе попятился назад и вылетел пташкой из помещения.
Вещи — забавные штуки. Только сейчас у тебя на руках — кухонный прибор, миг единый — оружие. Вещи преображаются за мгновение, а живые человеки — из разума и беспокойного сердца скроены…
Благородным ли стерхом, ветром ли северным худородным, злым и колючим, пролетели пять годов суетливой жизни...
В собственном поместье держал расчёт с животом Иван Калганов. В горнице воцарился едкий запах-душитель от огромного количества свечей, искривлёнными стрелами воткнутые в серебряные подставки от пяти золочёных кандил. Когда-то кряжистый и дородный телом глава Торгового приказа лежал в койке, укутанный под двумя шерстяными одеялами, хотя на дворе стоял ласковый месяц тра́вень. У изголовья кровати сидел на коленях перед угасающим ликом отца старший сын Ивана Калганова — Фёдор. Он имел схожую с родителем наружность: кряжистый, сытый, среднего роста, кареглазый, темноволосый, жирное бугристое лицо с овальными и выпуклыми монголо-татарскими скулами. Однако у наследника имелась и собственная, весьма оригинальная особенность внешности: правый глаз с заплывшим от жира ве́ждом отчётливо косил куда-то вбок, словно искал завалявшегося золотишка где-то там, в углу горницы... Да и по дородности Фёдор Иванович с лихвой обогнал родителя к своим неполным сорока годам. Наследник фамилии проживал не просто дородным боярином — он был подлинным жирдяем, чего уж там. Но все сравнения старшего сына и отца являлись уместными ещё с полгода назад. А ныне Иван Калганов... совсем ссохся телом, что ягодка изюма, за горы которого его ёры-подьячие в Торговом приказе прописывали солидные подати иноземным купцам.
— Не зарывайс, Фёдор Иванов, как приказ взглавишь, — шелестел языком старик. — По совест дел веди. Бол десятины не волоки из царской казны. Помни: жадн... всегд... два раза плот.
И на смертном одре Иван Фёдорович оставался подлинным главой Торгового приказа. Он без особого труда игрался цифирями в последней напутственной речи перед старшим сыном.
— А я, Федьк, из казны... никогд бол пол десятины не бр. Царь ведал то и ценил... мня.
Фёдор Иванович слушал родителя с рассеянным вниманием. Он сильно страшился неминуемой смерти отца, он с таким трудом освоился на должности дьяка, управляющего сбором податей с посадской черни. А теперь ему предстояло взять в руки весь Торговый приказ... Однако возможность солидной грядущей наживы при новой стезе прельщала и манила его тугой разум золотыми берегами. “Чего там батюшка молвил про десятину и пол десятины?”
— Матвея слушайс — он толковый. Кличь... ко мне ег.
— Кого кликать, батюшка, Еремейку или Матвея?
— Младший пущ в светёлк плачетс, не дёрг его святую душ. Матвея зви.
Фёдор Иванович с усилием поднял жирную тушку с пола, сплошь устланным персидским ковром игривого небесно-голубого оттенка, при нынешнем печальном событии неуместно сверкавшим своей пёстрой голубизной в щедро освещённой свечами горнице...
А на задней площадке Опричного Двора, при свете семи факелов в руках молодых бойцов, что стояли кругом, бился с опричным старшиной в лихой
