href="ch2.xhtml#id182" class="a">[11].
Сохранить это состояние единства – «равенства перед дубинкою», осознаваемое как норма, – не удалось. Но подобные мощные эксперименты не проходят бесследно.
В теологической литературе есть толкования этого сюжета. Задумав совершить этот странный подвиг – построить башню до неба, – вдохновленный спесью – «сделаем себе имя», то есть прославим себя, – люди противопоставили себя Божьему величию. Но Господь недоступен для чувства обиды и не опасается соперничества.
Что же так обеспокоило Господа в смелом проекте этой утопии – возведении города с башней до неба? (Обычно забывают, что башня была не сама по себе.) Возможно, он провидел то, чего не могли предвидеть дерзкие строители. Например, избыток гордыни и агрессии как следствие успешного завершения их подвига. Возможно, он предположил – на какое новое и уже самоубийственное деяние они, обуянные гордыней, решатся…
Быть может, эта неудача спасла род человеческий?
Петр как строитель утопии потерпел тяжелую неудачу. Построить регулярное государство и вытесать нового рационального человека не удалось. Ценой неимоверных усилий и жертв был выстроен неполный костяк грандиозной утопии – ее силовая составляющая, вооруженная сила, способная успешно выполнять свои функции. Но для колоссальной многовекторной конструкции – Запад, Восток, Север, Юг – этого оказалось мало. Недостроенность, незавершенность конструкции стала мстить за себя, заставляя приносить все новые и новые жертвы, чтобы сохранить бытийное равновесие.
Это была неудача, но неудача библейского масштаба. Такие неудачи иногда меняют ход человеческой истории в не меньшей степени, чем удачи.
Библейские ассоциации возникали именно благодаря нечеловеческому масштабу жизненного слома и потрясения. Библейский масштаб происходящего парадоксально оправдывал глубину и тяжесть испытаний, в которые погрузил свой народ царь-революционер.
Люди, одни осознанно, другие инстинктивно, ощущали себя персонажами высокого безжалостного действа – подданными Антихриста, а не какого-то деспота-самодура. Судьбы мира решались с их пускай пассивным, но участием. На их глазах свершались пророчества.
Этот трагический парадокс лежал в основе смертельного конфликта Петра и его сына, царевича Алексея Петровича, чему посвящена значительная часть предлагаемой книги. Недаром Алексей был углубленным знатоком Священного Писания.
Это был конфликт надчеловеческого, сверхчеловеческого с человеческим, быть может, слишком человеческим. (Прошу считать это не отсылом к известной книге Фридриха Ницше[12], а просто использованием адекватной терминологии.)
Смысловая насыщенность и вулканическая катастрофичность Петровской эпохи, равно как и личность первого императора, могут и должны восприниматься только на пересечениях ключевых ассоциаций мировой истории в ее краеугольных моментах. Ибо тогда в европейское существование, а через это – в мировую жизнь вошел этот феномен, излучавший брутальную тревогу, – Россия Петра Великого.
Предлагаемая читателю книга, по сути дела, есть продолжение работы, которой я занимался в 1980-е годы.
В декабре 1991 года я закончил книгу «Меж рабством и свободой», центральный сюжет которой посвящен событиям 1730 года, когда была сделана отчаянная попытка ограничить самодержавие и ввести в государстве Российском элементы представительного правления.
На мой взгляд, эти события были органично связаны с «делом» царевича Алексея Петровича, и в первой части книги – «Канун», – предваряющей главный сюжет, была рассмотрена ситуация 1715–1718 годов. Причем меня категорически не убеждала традиционная трактовка трагического конфликта, безответственно его упрощающая, в то время как он отбросил зловещую тень на все последующие столетия нашей истории.
Из глав этой части, существенно расширенных принципиально новым материалом и включенных в более широкий контекст, и выросла предлагаемая читателю книга.
Некоторое время назад, в № 9 журнала «Родина» за 1999 год, я прочитал очерк американского (некогда российского) историка Пола Бушковича «Мне отмщение…» с подзаголовком «Новый взгляд на дело царевича Алексея Петровича».
Мне было приятно, что соображения, которые были мной очерчены в работе 1989–1991 годов, оказались созвучны взглядам маститого историка. Дело здесь не в приоритете, а в том, что мы с Полом Бушковичем независимо друг от друга пришли к схожим представлениям в основных принципиальных моментах.
После этого я познакомился с монографией Бушковича «Петр Великий. Борьба за власть» (СПб., 2008), насыщенной чрезвычайно важным материалом из европейских архивов, что дало возможность исследователю существенно скорректировать некоторые устоявшиеся представления о политической ситуации в России эпохи реформ. Впервые судьбе Алексея Петровича и его роли в жестокой политической борьбе отведены два больших раздела монографии. Отчасти сюжеты этих разделов и глав, посвященных личности и трагедии царевича в предлагаемой читателю книге, пересекаются.
Но только отчасти.
Мной рассматривается период между концом 1713-го и серединой 1718 года. На мой взгляд, это был решающий момент, когда окончательно определились представления Петра о своей миссии, о своем месте в мире, о границах дозволенного монарху и о дистанции между царем и Богом. Именно в этот период – в 1716–1718 годах – была задумана и частично осуществлена «каспийская авантюра», дорого стоившая России. Военизация всей государственной жизни была изначально одной из ведущих идей петровского царствования. Но стремительное формирование модели государственного устройства как мощной машины для изъятия у населения средств на содержание многочисленной армии и строительство флота, в частности разработка податной реформы, происходило именно в 1716–1718 годах.
В центре этого пятилетия, по своей смысловой сгущенности стоившего доброго столетия, закономерно оказалось «дело» Алексея Петровича, далеко выходящее по своему значению и смыслу за пределы семейной трагедии и династического кризиса. Разумеется, за пределами книги остаются многие требующие особого рассмотрения проблемы. Например, серьезнейший и драматический сюжет – сношения Алексея во время пребывания в империи с европейскими государствами, особенно «шведский след» нуждается в дополнительной и подробной работе с материалами европейских архивов. Здесь мы имеем дело с гибельными замыслами отчаявшегося человека. Очевидно, что приход во власть с помощью иноземных штыков не поддержали бы ни русский генералитет, ни общенародие.
И прежде, чем завершить это объяснение с читателем, я хочу вспомнить русского историка Николая Герасимовича Устрялова, который в своем шестом томе «Истории царствования Петра Великого» опубликовал основную часть материалов следствия по «делу» царевича Алексея.
Я считаю своим долгом поклониться памяти Михаила Петровича Погодина, Василия Осиповича Ключевского и Павла Николаевича Милюкова, которые во многом заложили основания для трезвой оценки революции Петра Великого.
Необходимо вспомнить недавно ушедшего Дмитрия Олеговича Серова и его исследования по криминальной истории петровского царствования, без которых невозможно понять особость свершившегося тогда катаклизма.
Хочу отметить то значение, которое имели для меня, особенно в начале работы над данной проблематикой, исследования Евгения Викторовича Анисимова, в частности его монография 1982 года «Податная реформа Петра I».
Приношу искреннюю благодарность профессору университета Париж-Сорбонна Александру Сергеевичу Лаврову, чьи исследования были чрезвычайно полезны и с чьей помощью мне удалось познакомиться с ценнейшими материалами, касающимися личности Алексея Петровича.
Искренняя благодарность Ирине Бенедиктовне Комаровой за переводы
