лежат. Поспешно собрав листы и заложив их между двумя тонкими листами картона, я перевязываю папку бечевкой.
– О… нет, – отвечаю я, – они мои.
Снова посмотрев на Жозефа, я вижу, что он не сводит с меня глаз, и смеюсь, смущенная его неожиданным вниманием.
– Они в самом деле весьма хороши, – произносит юноша. – Из-за них‑то я и не вышел из комнаты сразу, как понял, что наверху никого нет.
Я прижимаю папку к груди, думая о том, что Жозеф – единственный, кто видел мои рисунки.
– Спасибо.
– Я серьезно!
Через секунду у меня в голове вспыхивает и тут же гаснет одно соображение. Ведь неприлично оставаться в спальне наедине с молодым человеком, однако как приятно нарушать правила приличия!
Жозеф поворачивается к лестнице.
– Мне пора.
Я следую за ним, отчаянно изобретая, что бы еще такое сказать.
– Не желаете ли подкрепиться? – Это единственное, что приходит мне на ум, – глупый вопрос, ибо у нас почти ничего нет.
– Нет, спасибо. – Жозеф протягивает руку к входной двери. – Впрочем… – Юноша останавливается на пороге, явно размышляя. – Сегодня мне совершенно нечего делать. – Он стоит вполоборота на фоне залитого льющимся снаружи светом дверного проема. – Я бы очень хотел увидеть другие твои рисунки.
До меня доходит, что я по-прежнему крепко сжимаю папку в руках. У меня сводит живот.
– Хотя, конечно, если ты не возражаешь. В противном случае…
– Хорошо, если вам угодно, – отвечаю я, делая жалкую попытку изобразить безразличие.
На губах Жозефа мелькает улыбка, и он возвращается в комнату. Я расправляю юбки, предлагаю ему сесть за маленький столик и кладу между нами свою папку.
Когда я развязываю на импровизированном переплете бечевку, у меня трясутся руки, и листы картона соскальзывают с моих набросков, выставляя их на обозрение. Это простое действие отчего‑то кажется мне слишком интимным, словно я расшнуровываю корсет. Отмахнувшись от этого мысленного сравнения, я гадаю, получится ли у меня спокойно наблюдать за тем, как воспримет мои работы Жозеф. Заметит ли он, что я взяла за образец обои из комнаты в башне, чтобы запечатлеть свое детство так же, как запечатлены его ранние годы?
Жозеф просматривает небольшие композиции, изображающие нас четверых: папу, Лару, маму и меня. Он задумчиво изучает их, скользя взглядом по орнаментам, окружающим каждую сценку: лавровым венкам и «бусам» [40], обрамляющим наши фигуры, геометрическим узорам, образующим ромбовидные рамки. Именно этим мои сюжеты отличаются от сценок на обоях в башне. Я всеми возможными способами пыталась придать этим работам собственное лицо.
– Софи, они прекрасны, – уверяет меня юноша, – честное слово. Я и понятия не имел, что ты такая одаренная.
Я неуклюже благодарю его, и он берет в руки последний из рисунков. Это двойной портрет – моей сестры и меня. Я сделала его в нашей спальне, тайком рисуя Лару, когда она не видела, и изучая себя в маленьком квадратном зеркальце, которое у нас имеется. Цветы и листья на заднем плане я позаимствовала у своей памяти, а обрамление из «бус» – у воображения.
– Восхитительно! – взволнованно, точно в благоговейном порыве, произносит Жозеф, и я чувствую, что краснею, гордая тем, что он выделил наш двойной портрет, а не портрет одной Лары. – Превосходная работа. Без всяких сомнений, это вы с Ларой, и все же тебе удалось запечатлеть… нечто большее.
Юноша кладет лист обратно в стопку, а я размышляю, не попросить ли его поговорить с отцом и дать мне рекомендацию, чтобы я могла работать с ним и Ларой в печатне и перестать дни напролет смешивать красители.
– Ты очень талантлива, Софи. Твоя тетушка упоминала, что твой отец тоже был художником. Бесспорно, он гордился бы этими рисунками.
Мгновенно позабыв о красильне, я отвожу взгляд и усиленно внушаю себе, что у меня каменный подбородок, чтобы он не начал дрожать.
Жозеф устремляет взгляд в пространство, словно погрузившись в свои мысли, и я уже открываю рот, собираясь поинтересоваться, о чем он думает, но останавливаю себя.
– Хотел бы я, чтобы моя матушка видела, чем я занимаюсь, – произносит юноша, будто угадав мое намерение. Рот его странно кривится, искаженный то ли гневом, то ли страданием. – Надеюсь, она бы меня одобрила.
Жозеф застывает в полной неподвижности, и я не понимаю, что поражает меня больше: то, что он так неожиданно заговорил о своей матери, или что у него такой вид, точно он вот-вот разрыдается.
– Конечно, одобрила бы, – отвечаю я. – Вы усердно трудитесь, вы добрый и… ну, вы знаете. – Я заливаюсь краской.
Юноша вроде и не замечает, что я была близка к тому, чтобы опозориться, ибо едва не упомянула о его красоте.
– Хотелось бы верить, – бормочет он, берет валяющийся кусок бечевки, завязанный петлей, рассеянно надевает себе на пальцы и начинает плести различные фигуры.
– Игра в «веревочку»? – спрашиваю я. – Мы с сестрой играли в нее в Марселе.
Я вспоминаю, как мы с Ларой часами сидели на полу спальни, скрестив ноги, и связывавшая нас нить как по волшебству принимала самые необычайные формы.
Это сообщение будто выводит Жозефа из задумчивости, и он протягивает мне руки.
– И какие фигуры ты умеешь делать?
– Птицу, – отвечаю я, и наши пальцы переплетаются. – Вот так… А еще бабочку – вот…
Он зачарованно наблюдает за мной, изучая меняющиеся фигуры в наших руках, и ресницы его тихо трепещут.
– А что умеете делать вы?
Жозеф задумывается.
– Старый каменный мост… – говорит он, перебирая пальцами. – Башню замка… – Он снова шевелит руками, но, стремясь придать бечевке новую форму, чересчур туго затягивает ее на моем большом пальце.
– Ой!
Жозеф, ни на секунду не замешкавшись, одним ловким движением выхватывает из кармана кафтана серебряный складной ножик и мгновенно перерезает бечевку.
– Надеюсь, тебе не больно?
Я потираю руку, боль уже утихает.
– Ничуть. Все в порядке.
Жозеф смотрит мне прямо в глаза. Проходит секунда. Затем он отворачивается. Я пытаюсь понять, чтó только что произошло между нами. И произошло ли вообще.
Мне кажется, что сейчас юноша встанет и уйдет, но он продолжает рассеянно листать мои работы, все время – и каждый раз с новым интересом – возвращаясь к одному и тому же рисунку: двойному портрету, изображающему меня с сестрой.
– Можно я заберу его? – спрашивает Жозеф. – Не возражаешь?
Проходит несколько секунд, прежде чем я нахожу в себе силы ответить:
– Пожалуйста.
Ребячьи игры
Апрель, следующий месяц
Лара
Я стою у окна нашей спальни. Через окно проникают лучи весеннего солнца, еще совсем нежаркого, и перед моими закрытыми веками бушует пламя цвета персиковой мякоти.
Когда я снова открываю
