ухватистый, работящий русский мужик, мог тоже иногда прибухнуть и в пьяном виде врезал как-то по морде одной из подопечных, уродливой бабе с патологической склонностью к мужскому обществу. В том нельзя его винить. Попробуй поживи 365 дней в году бок о бок с отрыжкой социума, не так еще с катушек слетишь!
Несмотря на срывы и отдельные недостатки, постоянные сотрудники Роксаны – праведники, не побоюсь этого слова. Если не святые. Не то что раздолбаи-волонтеры.
Волонтеры – общечеловеческий сброд из разных стран мира, в основном из Германии и Скандинавии, не считая русских, – сплошь и рядом забивали на свои обязанности, ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼, напивались, дрыхли до полудня, ухлестывали за противоположным полом и, видимо, думали, что попали они не в социальную организацию, а в вольную коммуну хиппи-деградантов. В каком-то смысле можно сказать, что воспитывать здесь приходилось не столько дисциплинированных дураков, сколько вечно расслабленных, безответственных добровольцев.
Лишь Тибальт, муж Светланы, – стареющий, битый жизнью армянин с вечно небритой, седой щетиной – отличался спокойной деловитостью и никогда никому в помощи не отказывал.
А по вечерам два раза в неделю почти все постоянные собирались на так называемые антропософские чтения под председательством Мэри, высокой, с длинным лицом и истинно британскими манерами англичанки, где занудно и сбивчиво обсуждали малопонятные и незначащие гуманистические истины, поражая даже меня, человека без высшего образования, своим космическим невежеством.
Пиздец, в общем.
Проварившись в этом дерьме несколько месяцев, я начал как-то соображать, что не такими уж чудовищами были нацисты со своей программой эвтаназии.
Но уровень мотивации у хорошо натасканных идиотов был чрезвычайно высок. Помню, как-то раз вечером я все же напился и утром с похмелюги не пожелал выходить из комнаты, надо было выводить подопечных работать на ферме. Так вот, один из моей инвалидной команды, паренек по имени Саша, вломился ко мне в комнату и, возбужденно жестикулируя и вращая глазами, стал на своем птичьем языке (Саша был даун неговорящий, все больше мычал) убеждать меня собраться. Сквозь его неразборчивый санскрит часто проскальзывало исковерканное до неузнаваемости слово «работа». Когда я даже на такую экспрессивную агитацию не среагировал, Саша за руки принялся стаскивать меня с койки. Пришлось пойти.
И до Роксаны, и после я много трудился на различных заводах-складах-фабриках и хорошо изучил социальную прослойку пролетариев. Так вот, если бы мне предложили для выполнения какой-либо задачи получить в подчинение десяток здоровых работяг или пару-тройку толково обученных идиотов, я бы без колебаний выбрал последнее. Не станут дурни ни материться, ни зависать у кофейного автомата, ни съебывать на перекур каждые полчаса, ни занудно жаловаться на низкую заработную плату, ни залипать в телефоне. Вернее, лучше нормальных сделают.
Таковы они, пролетарии, надежда человечества, по Марксу-Энгельсу.
Детей в Роксане не было, если не считать младшего сына Светланы и Тибальта. Жил он в деревне постоянно на домашнем обучении и очень ко мне привязался, все время играть звал.
А дураки – биологически взрослые – застыли в одной точке, в вечном детстве, но без надежды на взросление. Не росли, не развивались, лишь дряхлели со временем.
Меньше всех жили дауны: при хорошем уходе, заботе в условиях деревни дотягивали до сорока – сорока пяти. В условиях города, который вообще снашивает человека быстрее, больной с синдромом Дауна мог умереть и в тридцать. Для даунов тридцать – тридцать пять лет уже глубокая старость.
Сироты здесь не жили, не считая одного или двух, от которых родители отказались еще в младенчестве. Люди сдавали сюда своих чад добровольно, чтобы избавить себя от стресса постоянного проживания бок о бок со слабоумным.
Да и самим дуракам было, я думаю, лучше жить бóльшую часть года в деревне, на природе, при живом общении с многочисленными товарищами и опекунами, чем в замкнутом пространстве городской квартиры с вечно занятыми, усталыми, глубоко несчастными родителями.
Раз или два в год отец, мать, другие родичи забирали придурков домой на каникулы.
Но была одна вещь, которая делала дураков безусловно лучше большинства здоровых людей – честность. Отсутствие социального интеллекта делало их совершенно открытыми, и они могли откровенно сказать тебе в лицо все, что думают – и хорошее, и плохое, не скрываясь подленько.
Сравнивая себя с дураками, я вспомнил огромное количество глупых поступков, которые совершил в своей жизни, и стал понемногу избавляться от гордости, гордыни – лучше сказать, какую испытывает любой так называемый «здоровый» человек за свою разумность. Мне, скажем, на психологических тестах поставили в свое время высокий вербальный интеллект. Было б чем гордиться, это значит всего лишь, что умею говорить крáсно да барышням мозги пудрить.
Заботливые сотрудники – истинные герои своего, нашего времени, – заботились и о питании дуриков, и для каждой категории подопечных соблюдался свой стол. Кофе дуракам не давали, и правильно делали: кофеин вызывал у иных из них настоящую наркотическую зависимость. Жила, например, в Роксане некая Катя Ёлочкина – перезрелая девица с грустно-собачьим взглядом исподлобья. Так она была до лакомства ацтеков сама не своя – пила, если удавалось достать кофе, какао, цикорий, энергетик, литрами и даже жевала кофейные зерна. Все сотрудники и волонтеры знали, что прятать зелье от Кати надо самым тщательным образом. Я тоже был предупрежден на этот счет сразу по прибытии, мне сказали, что Катя ворует. Я сразу же спрятал банку под кровать, но не помогло: в один из дней девице все же удалось проникнуть ко мне в мое отсутствие и похитить вожделенный кофе. Вечером я сидел у себя в комнате, опечаленный пропажей: все окрестные магазины были уже закрыты. Вдруг – стук в дверь. Я поднялся с кровати, открыл дверь – никого. Бросил взгляд вниз, у порога стоит банка из-под кофе. Моя, та самая. Поднял с пола, посмотрел, на донышке шуршит-перекатывается небольшое количество, ложки на две-три, кофейных гранул. Вернула, значит, Катя остатки, и у дураков есть совесть!
Впоследствии я стал пересыпать только что купленный кофе в три-четыре различные емкости и как следует прятать в разных местах комнаты, если что-то украдет Катя – хоть запасные банки останутся.
Вообще, Катя эта – уникум. Невысокая, среднего роста девчонка, с виду ничего необычного. В деревне у нее был возлюбленный, поддерживала чисто платонические отношения с одним из подопечных, пареньком по имени Костя, неговорящим дэцэпэшником. Костя, хоть и хлипкий на вид, изломанный, и с ДЦП, но хорошо обученный постоянными сотрудниками, Светланой и другими, на ферме вполне сносно помогал без помощи.
Отношения у Кати с Костей были весьма нежные, привязчивые. Главную роль в них играла, конечно же, Катя и иногда кавалером своим беззастенчиво командовала. Но когда Катя желала увидеть Костю, побеседовать с ним, удержать
