редактор находит опечатку, то её можно исправить железным молоточком. Некоторые, исправляя эти опечатки, разбивают себе пальцы в кровь.
И отдельной строчкой идёт по Среднему проспекту Алевтина. Она не из издательства, она работает массажистом. Когда-то у неё было зрение, теперь она живёт по памяти. Ей снятся цветные сны.
– То есть спать иногда интереснее, чем жить? – однажды спросила я.
– Иногда, – улыбнулась Алевтина. – А сирень уже расцвела?
Смотрю по сторонам. Весна не спешит в наш город. Но я, чтоб веселей идти, говорю:
– Да, сирень только что распустилась.
– Красота! – отвечает Алевтина.
Я закрываю глаза и вдыхаю сиреневый цвет.
Иногда моим спутникам становится интересно, кто я, то есть: что за человек вцепился им в руку. Отвечаю:
– Художник.
В Петербурге к художникам относятся как к кошкам: их встречают на каждом шагу и говорят им добрые слова. Вот и Алевтина на прощанье говорит мне:
– До встречи, ангел мой.
Вот так. Равноценный обмен: я дарю Алевтине сирень, а она мне – крылья. Шагаю по улице, чуть взлетаю.
* * *
А сегодня я иду с Владимиром. Я снова ангел. Хотя два пакета из «Дикси» и «Перекрёстка» портят этот красивый образ, ну да ладно.
Однажды я написала рассказ про слепых, но файл удалился, пропал, исчез. И теперь я встречаю на улице персонажей из моего потерянного рассказа. И держусь за локоть Владимира, как за свой потерянный сюжет.
Когда мы встретились с ним впервые, я сразу спросила:
– А как правильно говорить: «слепой», «незрячий» или «невидящий»?
– Слепой. Я же слепой, – ответил он.
– А вы всегда были слепым?
– С рождения.
– А когда вы в книге читаете, например, что «платье было синим», как вы представляете синий цвет?
– Как море.
– А как вы представляете море?
– Я никогда не был на настоящем тёплом море, но… по чувству это как наш Финский залив, холодный цвет, – отвечает Владимир и задаёт мне встречный вопрос: – А вы помните, как написано солнце на картине Ван Гога «Красные виноградники»?
По тишине в ответ он мог решить, что знания мои сильно ограничены, но на самом деле я онемела от удивления.
– Ну вот. А ещё художник. Придите домой и посмотрите внимательно. У Ван Гога же там особенные мазки, такие всполохи цвета, фактура…
Владимир начал описывать такие подробности, которые можно только увидеть. Но как?! Откуда он знает?! Ведь он слеп с рождения…
В другие наши встречи к Ван Гогу мы не возвращались. Но сегодня, спустя несколько лет, я всё-таки решусь и спрошу, откуда у него это знание. Он улыбнётся:
– Да? Я вам это рассказывал? Надо же. Вообще это слова моего преподавателя в институте. История искусств. Мне так нравилось, как он рассказывал. Я как будто всё это увидел.
Когда брат Тео читал письма Ван Гога, ему тоже казалось, что он «всё это увидел»:
«…Ах, Тео, почему тебя не было с нами в воскресенье! Мы видели совершенно красный виноградник. Красный, как красное вино. Издали он казался жёлтым, над ним – зелёное небо, вокруг – фиолетовая после дождя земля, кое-где на ней – жёлтые отблески заката».
Прощаемся с Владимиром.
Я больше не ангел. Просто человек с пакетами.
Смерть художника
Путь прям, дорога бела, мыслей в голове нет.
Впрочем, где-то летает одна – купить хлеб, но я забуду. Придётся возвращаться.
Смотрю: люди, целая стая, не пройти. И вещи на снегу лежат. Распродажа, что ли?
Вещи лежат друг на друге – горой, муравейником. А люди, как неправильные муравьи, растаскивают эту гору. Кружат, выбирают, по телефону звонят: «Алё, привет, слушай, тебе рамы нужны? А подрамники? Дерево! На даче в хозяйстве пригодится».
Ловлю себя на том, что тоже держу в руке раму. Хочу понять, кто хозяин, сколько стоит.
– А это чьё?
– Неизвестно, сказали – можно брать.
Кто сказал, чего сказал…
Рамы, подрамники, мольберты, холсты, гитары. Гитары сломанные. Женщина золотого возраста наматывает круги вокруг муравейника. Ей явно ничего из этого в быту не пригодится, но уйти с пустыми руками она не может: остановилась, присела на корточки, запустила руку под толщу вещей и осторожно вынула оттуда светильник. Улыбнулась ему. Стёрла пыль, оценила узор. Старинные цветы. С судьбой светильник. Обняла его, прижав к дублёнке, и пошла по улице в даль светлую. В той дали новая жизнь. И всё-всё-всё будет по-другому теперь, со светильником.
Неподалёку от этого муравейника стоит человек, который по долгу службы всё знает: профессия такая – дворник. Дежурный по Васильевскому. Целыми днями кружит по острову на велосипеде. Знает кто, где и зачем живёт. Поэтому я снова спрашиваю:
– А чьи это вещи?
– Художник умер.
Вот оно как…
– И родственников нет – вещи забрать?
– Родственники уже всё нужное им забрали. На машинах два раза приезжали. Это осталось.
– А как звали художника?
Ветер сильный подул, унёс звук имени.
Уличный натюрморт: «Художник умер».
Пустые рамы – ненаписанные картины.
Незнакомые люди берут себе его вещи, но имени художника не знают: «Неизвестно чьё», «Можно брать, сказали».
А рамы он, кажется, сам делал: добротные такие, на совесть. Взяла себе одну. Потом подумала и обратно поставила: нехорошо. Ушла.
Иду домой. Художник умер. Жил, жил – и умер. Художники должны оставаться. Вообще все должны оставаться.
Если художник ушёл, он должен прийти снова. Проведать Землю, ведь наверняка забыл тут что-нибудь. Сказать что-нибудь не успел. Нарисовал не всё… Мастихин оставил. Надо забрать. Там он тоже может пригодиться.
Значит, жил художник. На 6-й линии, между Малым и Средним проспектами. В окне у него были видны зелёные купола Благовещенского храма. То есть каждое утро он просыпался под колокольный звон. А может, был глуховат и спокойно спал дальше. А может, ходил на службы. Но это вряд ли. У художников с этим сложно: то верят в Бога, то нет…
Но тут ещё важно – верил ли Бог в художника? Наградил ли Он его талантом – или просто вложил в руку ремесло?
В общем, хлеб я купить забыла. Снова выхожу на улицу.
Художник умер. Вот и всё. Дом-мастерская опустел. Была ли у него жена? Наверное, была. Он писал её портреты. И подписывал просто и строго: «Портрет жены. 1971 год».
Навстречу мне шагают счастливые люди. У всех подарки от художника.
Муравейник исчез. Остались лишь две рамы.
– Ну чего смотришь? – говорит дворник. – Бери. От художника художнику. Принимай наследство.
Опять иду домой. Путь прям, дорога бела.
Ужинали без хлеба.
Жизнь без генерала
Такие дамы расцветают
