«Декрета о власти», по сути, публично ставило под сомнение сложившийся с 1987 года альянс между реформаторской властью и либеральной интеллигенцией Москвы, которая впервые собиралась встать во главе самостоятельной политической силы.
Этот стратегический сдвиг подразумевает переоценку вопроса о власти, который долгое время игнорировался либеральной интеллигенцией в пользу более насущных проблем, таких как обеспечение гарантий самовыражения личности и реформирование экономической системы. Впервые вопрос о том, кто и как должен проводить реформы, стал казаться не менее важным, чем вопрос об их направлении и темпах. Эволюция политического мышления Сахарова в период с лета 1988 года по лето 1989 года наглядно иллюстрирует новый приоритет вопроса о власти. Как мы видели, ранее этот вопрос затрагивался в его работах лишь эпизодически, в контексте предложений о действительно важных для него проблемах, которыми были защита прав человека и выживание человечества. Выдвинутые Сахаровым концепции демократии, открытого общества и плюрализма были в принципе совместимы с самыми разными политическими моделями, в том числе и с горбачевской программой. Однако в контексте предвыборной кампании его взгляды на это изменились, так что на съезде Сахаров столкнулся с Горбачевым именно по вопросу о власти. Показательным признаком нового внимания Сахарова к этому вопросу является то, как он старался оправдать свой интерес к нему; он как будто чувствовал, что должен извиниться за то, что пренебрег действительно важными проблемами:
Съезд не может сразу накормить страну. Не может сразу разрешить национальные проблемы. Не может сразу ликвидировать бюджетный дефицит. Не может сразу вернуть нам чистый воздух, воду и леса. Но создание политических гарантий решения этих проблем – это то, что он обязан сделать. Именно этого от нас ждет страна! Вся власть Советам![279]
Поднять вопрос о власти – значит поставить под сомнение то, что до сих пор считалось само собой разумеющимся: перестройку должен возглавлять ее инициатор – Горбачев, и поддержка реформ обязательно подразумевает поддержку его политики. Плюрализм мнений обычно сводился к бинарной оппозиции между защитниками и противниками перестройки. Дихотомия часто представлялась в нравственных терминах как конфликт между теми, кто искренне выражает свою совесть, и теми, кто, прикрываясь «ложными принципами», эгоистично защищает свои привилегии. Такое бинарное видение означало, что лагерь защитников перестройки не абсолютно единодушен, но различные мнения в пользу перестройки могут быть согласованы в рамках искреннего и конструктивного диалога. В этом отношении Съезд оказался большим разочарованием для многих советских либералов, чьи предложения были проигнорированы большинством депутатов, принявших без обсуждения подготовленные партией предложения. На этом фоне противостояние Сахарова и Горбачева в последний день работы Съезда обозначило новый расклад на советской политической сцене, характеризующийся де-факто плюрализмом между группами, отстаивающими разные взгляды на перестройку. Несколько месяцев спустя редакция либеральной газеты «Московские новости» уже в тоне очевидного изложила условия дебатов между либеральной и националистической интеллигенцией: «Общепризнано: перестройке нет альтернативы, но варианты движения, конечно, имеются. Каковы они?»[280] Принятие того, что существует плюрализм точек зрения на реформы, как дают понять редакторы газеты, остается ограниченным, поскольку предполагает их допустимость только в – плохо очерченных – рамках перестройки, что позволяет с самого начала исключить мнения, высказываемые националистами и консервативными коммунистами. Как и во времена дебатов с Ниной Андреевой, признание плюрализма мнений основывается на предварительном утверждении морального монизма: дискуссия возможна, но компромисс с принципами недопустим. Каким бы ограниченным ни было утверждение о существовании множественности «перестроечных вариантов», впервые прозвучавшее летом 1989 года, оно означало изменение трактовки советскими либералами политической жизни, когда открытый конфликт постепенно воспринимался как нормальное явление, а не как симптом распада общества и знак провала перестройки. Однако это новое видение политики встретило сильное сопротивление не только со стороны консервативных партийных деятелей, кричавших о расколе и фракционности, как мы увидим далее, но и со стороны самих радикальных депутатов. Несмотря на все свои разногласия с советским правительством, эти депутаты стремились прежде всего преодолеть конфликт и поддержать реформаторов, которых все еще надеялись просветить своими советами. Категорическое неприятие советскими либералами создававшихся в это время националистических и консервативных коммунистических организаций, а также боязнь нестабильности, вызванной народной мобилизацией, побуждали многих из них стремиться к укреплению реформаторской власти. Именно поэтому они решительно отказывались называть свои разногласия с Горбачевым оппозицией, что означало бы крушение надежд на сотрудничество в пользу открытой конфронтации. Это сопротивление понятию «оппозиция» лежало в основе обсуждения политической стратегии первой парламентской фракции, организованной летом 1989 года вокруг радикальных депутатов Съезда СССР, – Межрегиональной депутатской группы.
Межрегиональная депутатская группа
Распад перестроечного консенсуса на первой сессии Съезда привел к появлению в последующие месяцы парламентской фракции, призванной продвигать конкурирующую реформистскую программу. Инициатива ее создания исходила от депутата Гавриила Попова, который 27 мая 1989 года удивил Съезд призывом сформировать «межрегиональную независимую депутатскую группу»[281]. Так родилась Межрегиональная депутатская группа (далее МДГ), объединившая около 400 депутатов вокруг известных фигур московской делегации: Бориса Ельцина, Гавриила Попова, Юрия Афанасьева и Андрея Сахарова[282]. В бурные месяцы лета и осени 1989 года МДГ быстро стала знаменосцем «радикальных» реформистских сил в СССР, но уже в начале 1990 года основатели покинули ее. Несмотря на короткий период активного существования, МДГ сыграла решающую роль в советской политической жизни, в частности разработав политическую платформу, конкурировавшую с партийной и горбачевской. Не только большинство содержавшихся в этой платформе предложений, начиная с отмены 6‑й статьи Конституции, были приняты реформаторским правительством в 1989 или 1990 году, но и сам факт ее существования означал, что партия утратила монополию на выбор направления реформ и возможность их инициировать.
По этим причинам МДГ принято считать первой легальной оппозицией в СССР. Этот вывод верен, если принять во внимание политическую позицию, занятую рядом некоторых ее лидеров поздней осенью 1989 года, и то наследие, которое она завещала демократическому движению, сформировавшемуся в следующем году. Однако это не должно заслонять того факта, что лидеры МДГ пришли к формированию оппозиции не сразу и в конечном счете неохотно, после очевидного провала стратегии сотрудничества с реформаторским правительством и его поддержки. Их постоянное нежелание использовать понятие «оппозиция» несмотря на то, что прецеденты существовали в это же время в Восточной Европе и в меньших масштабах в СССР, явно свидетельствует о том, что для них приоритет – консолидация общества и недопущение открытого конфликта между сторонниками реформ. Сахаров в очередной раз стал главным действующим лицом радикализации, которая привела к тому, что в середине осени МДГ приняла программу, конкурирующую с программой партии, и всерьез задумалась о
