как-то может намекнуть на его первую любовь. Пусть жена думает, что он любил только её…
Кажется, Жасмин Ли подарила ему ручку и он точно её не выбросил.
– Где же, где же она? Такая прозрачная, с синим колпачком, с буквами… нет, с каким-то человечком[18] на корпусе…
Николай Старообрядцев
Захолустьев спасает Россию
Иллюстрация Лены Солнцевой
Захолустьев сидел на табуретке посреди комнаты и кричал. Он испускал долгий протяжный крик, напрягая все мышцы и вкладывая все силы духа, потом замолкал, закрывал глаза, немного переводил дыхание, делал глубокий вдох и снова кричал. Это продолжалось уже минут десять.
Открылась дверь, и в комнату вошла мать Захолустьева.
– И чего ты опять кричишь? – спросила она сына голосом недовольным, но совершенно спокойным. – Ты же знаешь, что на меня эти крики никак не действуют. Ты бы лучше на улицу шёл кричать. Глядишь, какая-нибудь девушка обратила бы на тебя внимание. Сейчас любят эксцентриков. Может, и ты бы сгодился кому.
Не обращая на мать внимания, Захолустьев снова закричал. Покричав ещё минут пять, он встал и начал одеваться. Он надел чёрные семейные трусы, белую майку, чёрные хлопчатобумажные носки, синие кальсоны, потом серые шерстяные носки, синие джинсы, красную спортивную кофту на молнии, тёмно-серую зимнюю куртку на синтепоне, шерстяную вязаную шапочку красного цвета с белой помпошкой на шнурке. После этого он лёг на диван, засунул руки в карманы куртки и закрыл глаза.
На диване не было ни подушек, ни постельного белья, отчего приятнее всего было лежать просто на спине, спокойно вытянувшись. В таком положении Захолустьев умел лежать часами, не засыпая, но и не думая ни о чём. Это искусство далось ему не сразу. Ушли годы, прежде чем он отыскал все необходимые внешние компоненты и смог интуитивно нащупать внутри себя требуемые психологические механизмы.
Не успел он пролежать и нескольких минут, как кто-то тронул его за ногу. Захолустьев не стал открывать глаз. Он решил, что это мать бесшумно вошла в комнату и теперь испытывает его терпение. Но Захолустьев был хозяином своего терпения, поэтому таким потрагиванием за голень его было не пронять. Он продолжил лежать как ни в чём не бывало, однако его снова побеспокоили – на этот раз кто-то тряс его за плечо.
«Это интересная задача, – решил Захолустьев. – Если мать ведёт себя подобным образом, значит, что-то стряслось. Возможно, я умер, но этого не заметил. Поэтому мне показалось, что прошло несколько минут, а на самом деле прошло много часов, и теперь она проверяет, жив ли я. Что же я должен делать?»
«Если я умер, – рассуждал он далее, уже целиком отдавшись ментальной стихии, – тогда мне ничего делать не надо, поскольку я уже мёртв и всё равно сделать ничего не смогу, даже если захочу. Следовательно, можно лежать дальше».
«Если же я не умер, – настала очередь антитезиса, – тогда прошло не так много времени, чтобы нужно было по-настоящему беспокоиться, а не испытывать моё терпение. Следовательно, реагировать на прикосновение было бы против моих принципов, и я должен продолжать моё лежание, как и в первом случае».
Только он успел успокоить себя этим умозаключением, как кто-то дал ему такую крепкую пощёчину, что глаза открылись сами собой, не спрашивая совета у разума.
Рядом с диваном бесцеремонно стояли двое. Оба в длинных бежевых плащах. Один – мужчина лет сорока, высокого роста, худощавого сложения, с коротко стриженными русыми волосами, уже тронутыми сединой, но с рыжеватой бородой и такими же усами. На носу – очки с толстыми линзами в массивной оправе из полупрозрачного пластика.
Второй – уже совсем старик, но весьма красивый: ясные голубые глаза, густые седые брови, тонкий костистый нос, очень высокий лоб, визуально увеличенный за счёт гладкой лысины, простирающейся до самого затылка, и длинные, белоснежные волосы, обрамляющие крупный череп по бокам и чуть касающиеся плеч.
– Дорогой друг, – торжественно произнёс старик, обнажив зубные протезы превосходного качества, – позвольте представиться. Меня зовут профессор Гниловский, Борис Леонидович, а это мой ассистент и биограф – писатель Николай Старообрядцев.
Писатель вежливо поклонился и сделал небольшое пояснение касательно своей персоны:
– Я приставлен к профессору, чтобы описать всё, что он делает, и дать этому литературную обработку. Но так как это дело несложное, я также понемногу ассистирую профессору в его научной работе, стараясь при этом не привлекать к себе внимания.
– Именно так! – кинулся пояснять профессор. – Вы думаете, это лишнее? Я имею в виду описание. Да, и я так думал. Я просто люблю работать и считаю долгом делать свою работу безупречно. Мирская слава мне не нужна. Я не тщеславен. Даже не честолюбив. Нет! Мне совершенно не до этого! Наука для меня – альфа и омега. И что я получил? Теперь у нас говорят: «Профессор Гниловский решает проблемы, которых не существует». Казалось бы, какая мне разница? Ан нет, голубчик. Денег на исследования – ноль! Путёвки на конференции – шиш! Лабораторию вот-вот закроют. Что прикажете делать? Вот я и пошёл в Союз писателей, попросил, чтобы ко мне приставили надёжного человека. Слава богу, связи остались ещё. Иначе никак!
Писатель Старообрядцев смиренно склонил голову, желая продемонстрировать, что понимает и скромность своей роли, и ответственность своей задачи. После он достал из внутреннего кармана пиджака платок и передал его профессору. Тот утёр платком капли пота, выступившие от волнения на его величественном старческом лбу. Писатель убрал платок и достал из бокового кармана плаща рабочий блокнот в кожаном переплёте. Затем он щёлкнул авторучкой и приготовился записывать.
– Я понял, – процедил Захолустьев, а писатель невозмутимо зафиксировал сказанное. – Это мой сон.
Писатель прекратил писать и посмотрел на профессора. Гниловский усмехнулся и сочувственно посмотрел на Захолустьева:
– Не хотелось бы этого говорить, но при вашем образе жизни это неудивительно. Всякая сложная деловая активность, всякое серьёзное мероприятие, требующее собранности и ответственных решений, расценивается как наваждение или кошмарный сон. Но здесь, молодой человек, – профессор взглянул на Захолустьева как врач на пациента, не следующего медицинским предписаниям, – я не смогу вам подыграть. Вы не спите, а мы вам не снимся. Мы вполне реальны и пришли к вам, поскольку у нас есть к вам вполне реальное дело. Так ведь, Николай? – Гниловский обратился к Старообрядцеву, который уже успел присесть на табуретку и вовсю работал авторучкой.
– Даже не знаю, Борис Леонидович, – как-то кисло отреагировал писатель. – Мне-то всё это понятно. Я знаю, что я есть. Как учили нас на философском факультете: cogito
