но напряжение витало в воздухе, как испарина после долгой лихорадки.
Вдруг — резкий стук в дверь. Не громкий, но вырванный из тишины, он прозвучал, как сигнал тревоги. Мирослав не сразу поднял глаза — секунду он цеплялся за движение руки, как за последнюю точку опоры.
— Войдите.
Он сказал это спокойно, но голос предал — дрогнул на миг, чуть слышно, как дыхание в холодной воде.
Вошёл Николай — высокий, ссутулившийся, будто нёс на плечах не просто своё тело, а что-то большее. Глаза у него были красные от усталости, а пальцы — чуть дрожали, словно каждый жест ему приходилось выцарапывать из себя.
— Ты звал меня… Что случилось?
Мирослав чуть наклонил голову, взгляд его был устремлён куда-то мимо Николая — на пятно на стене, которое казалось теперь картой чужого мира.
— Садись. Нам нужно поговорить.
Николай сел, медленно, не сводя с него глаз. В этом взгляде было всё: доверие, сомнение, и тихий, едкий страх.
— Ты бледен. С тобой всё в порядке?
— Нет.
Он произнёс это ровно, с таким спокойствием, что сам удивился — словно заученный текст, который выговариваешь шёпотом, чтобы не услышать собственный голос.
Николай наклонился ближе, и в этом движении было что-то угрожающее и вместе с тем — невыносимо близкое.
— Мирослав… Я не понимаю. Ты молчишь уже второй день. А сейчас… Что ты хочешь сказать мне?
— Ты должен знать. Только ты.
Слова упали между ними, тяжёлые, как камни. Мирослав почувствовал, как в груди что-то сжимается — не от страха, а от чужого тепла, которое он не мог принять.
— Говори. Я слушаю.
— Я не отсюда.
Он сказал это тихо. Слишком тихо — будто боялся, что комната услышит и вырвет у него это признание.
— Что? — Николай едва слышно рассмеялся, но в этом смехе не было радости. — Что ты несёшь?
— Я из будущего. Из двадцать первого века. Из Москвы. 2025 год.
Он видел, как глаза Николая дрогнули — на миг растерянность, а потом — то самое молчалое неверие, которое режет хуже любого крика.
— Мирослав… Ты устал. Ты болен, да? Говори мне правду — но не это…
— Это и есть правда.
Мирослав замер, вглядываясь в лицо друга. И в этом лице — тени. Отражения тех самых теней, которые крались за ним с тех пор, как он очнулся здесь, в 1935-м, в этой стране, где каждый день — словно чужой.
— У тебя… Доказательства есть? Ты… с ума сошёл?
— Посмотри.
Он медленно потянулся к ящику стола, достал портфель. Каждый его жест был осторожен, как будто он держал в руках не вещи, а собственное сердце.
— Вот. Смотри.
Он выложил на стол наушники, блестящие металлические предметы, которые в этом времени выглядели как части неведомой машины. Пластиковую пачку с жвачкой — запах резины в воздухе резанул ноздри. Таблетки, белые, ровные — как кость.
— Что это… — Николай наклонился ближе, его пальцы дрожали, но он не дотронулся. — Это… Это что-то ненастоящее. Как ты мог…
— Это моё. Это из моего времени. — Голос Мирослава стал хриплым, как от простуды. — Пойми — я не лгу тебе. Я боюсь. Потому что всё это — всё вокруг — неправда. А я… я не знаю, кто я теперь.
— Ты врач. Ты человек. Это всё, что важно. — Николай сжал кулаки, глядя на эти странные вещи, будто в них пряталась чья-то злая воля.
— Ты думаешь, я сумасшедший? — Голос Мирослава стал тише, но в нём звучала горечь — не к другу, а к себе самому.
— Я думаю… — Николай отвёл глаза, взгляд его упал на пол. — Я думаю, что ты мой друг. Но я боюсь за тебя. И за себя тоже.
В этом признании — тишина. Тишина такая, что воздух казался вязким, как масло, и дышать было больно.
Мирослав закрыл глаза. В этом молчании он услышал свой собственный пульс — тяжёлый, глухой, как удары судьбы.
— Ты знаешь теперь. Ты слышал.
— Я слышал. Но… — Николай поднял глаза, и в них — страх. — Я не знаю, что мне с этим делать.
— Мне тоже страшно. — Голос Мирослава стал почти шёпотом. — Но я не могу больше это держать в себе.
Молчание. Звуки шагов в коридоре за дверью, далёкий гул города — всё это казалось чужим и неуместным.
Внутри — только их двое. И правда, которую уже не скрыть.
«Я не знаю, что будет дальше. Но теперь — я не один. И это страшнее всего».
В комнате было слишком тихо — настолько, что каждое дыхание казалось отдельной угрозой. Мирослав не сводил взгляда с Николая, но взгляд этот не был прямым: он смотрел, словно через мутное стекло, пытаясь сохранить холодную сдержанность.
Требовали ответа — не прямо, но каждым взглядом, каждым чуть дрогнувшим жестом. Николай сидел близко, его колени почти касались стола, и в этом молчании было что-то мучительное — как если бы сам воздух уплотнился до вязкой субстанции, в которой каждое слово тонуто.
— Ты понимаешь, что это звучит… — голос Николая дрожал едва уловимо, но Мирослав слышал. — Звучит так, будто ты сам не веришь в это. Зачем тогда говоришь мне?
Он выдохнул — чуть слышно, чтобы не сорваться на крик. Внутри, под сердцем, дрожало: он знал, что сейчас от него требуют — или отказаться от сказанного, или сказать всё до конца. Но каждый звук, каждый вдох отдавался звоном в голове.
— Я… Я сам едва верю, — признался он, слова будто вырезали горло. — Но это правда. И я не могу больше молчать. Я должен хоть кому-то это сказать.
«Он не поверит. И это нормально. Никто бы не поверил. Но… я не могу больше быть один с этой правдой».
Николай откинулся назад, но только на секунду — снова приблизился, оперевшись локтями на стол. Взгляд его был тяжёлым, как олово, и в этом взгляде не было насмешки — только боль.
— Ты
