то темнеет, не разберешь: то ли медведь, то ли пень. Куда пойдешь? Чтобы штаны оборвал?
— Какой же ты к черту охотник? Струсил! Потому и стрелял, потому и зверя бросил, — напал на него Миша. — Какой дурак тебе поверит, что летом медведь на двоих кинется. Столько мяса…
— Ты потише! — сверкнул глазами Володька. — Языком трепать всякий может. Попробовал бы сам: плот еле держится, качни — перекинется. И темень… Да провались оно и мясо. Продашь на полтину, а на штраф нарвешься.
— Ну, а как вы тут? — вмешался Алексей, видя, что перепалка вот-вот перерастет в ссору. — Никто сверху не спускался?
— Нет, вроде бы никто, — ответил Павел Тимофеевич.
— Мы там в поселке спрашивали, думали, может, кто видел твою лодку. Говорят, никого не было. Наверное, ее угнали куда-то кверху.
— Чего там «куда-то», — безнадежно махнул рукой Павел Тимофеевич. — Тут в любой ключ загони, и с концом. В трех шагах пройдешь и не заметишь. Караулить надо. Обязательно спускаться будут. Только так.
— А мы твоих видели, — сообщил Алексей. — Они в поселке. Говорят, завтра сюда подадутся, вот только ягодников каких-то отвезут и сюда.
— Что ж, поедут, так не разминемся, — ответил Павел Тимофеевич. Он критически осмотрел лодку. — Маловата. Пожалуй, все не поместимся.
Иван стоял в стороне, не вмешивался. Прав Миша: струсил Володька, потому и зверя бросил. Сидел медведь на черемухе, плота не заметил, подпустил близко, как тут было утерпеть, не показать своего молодечества: пальнул! Если б наповал, может, и оттяпали бы по окороку, а раз ушел, искать поостереглись. Идти за раненым зверем — смелость нужна.
— Чего медлить? — громко распорядился Федор Михайлович. — Хватай, ташши каждый свое, будем подаваться. К ночи успеем до залома дойти, все ближе.
Все пошли в избушку за своими котомками. В лодке остался один Алексей. Он сидел на корме и делал вид, что занят делом — перебирал в коробке инструменты.
Павел Тимофеевич пришел к лодке последним, свалил мешок в лодку, спросил:
— Ну что, отваливаем?
— Давай! — скомандовал Федор Михайлович. — Ничего не забыли? Проверьте!
— Я проверил, вроде бы все взято, — Павел Тимофеевич оттолкнул лодку от берега, вскочил сам.
Моторка была перегружена до предела, запас бортов не превышал двух сантиметров. Алексей дернул несколько раз за заводной шнур, мотор выстрелил короткой очередью, окутался синим дымком и затрещал весело, бесперебойно.
Тяжелая лодка разворачивалась медленно.
На крутом повороте лодку стало заносить на плавину. Павел Тимофеевич встал на колено, взялся за весло и сильными односторонними гребками отвел ее в сторону.
— Перестаньте там махаться! — раздался окрик с кормы.
Тон был явно оскорбителен, и Павел Тимофеевич метнул на Алексея гневный взгляд, но смолчал. Он положил весло и стал отчужденно смотреть перед собой, стискивая трубку до боли в зубах. На скулах бугрились и опадали желваки.
На корме о чем-то весело переговаривались Алексей и Володька, толковал с Шмаковым Федор Михайлович, а Павлу Тимофеевичу казалось, что только он один на лодке лишний, и обида переполняла его сердце. Делал людям добро, а теперь никому не нужен. Даже Алексей и тот… Вот как оно бывает.
Повороты следовали один за другим, лодка шла вниз быстро. Смеркалось. Позади, в береговой зелени, багрянилось небо, а впереди синеватые полоски тумана уже робко перехватывали речной узкий коридор, как бы заметывая его на живую нитку. Над высокими травами на прогалке кувыркались ночные черные козодои, схватывая на лету насекомых. Стремительно, кидаемый на воздушных волнах, мелькнул в разбойном бесшумном полете ястреб-тетеревятник. Его узкие клинкообразные крылья, как черные молнии, резали податливый, отяжелевший от сырости и пропахший лесной прелью воздух. Он торопился куда-то на ночлег, может быть, с неудачной охоты и, увидев под собой людей в лодке, не изменил направления.
Шумный речной перекат, где, поднимаясь, рубили шесты, был затянут туманом: на текучей, кипящей волнами быстрине вода скорее отдавала тепло, накопленное за день и принесенное сюда с равнин, хорошо прогреваемых солнцем. Пар ощутимо обволакивал лица путников теплом и влагой.
Лодка с ходу скребанула днищем по гальке. Звук этот болью отдался в душе Павла Тимофеевича. Он машинально, не очнувшись от охвативших его раздумий, сунул весло в воду, чтобы скорей протолкнуть лодку через мель.
— Заберите у этого дурака палку! — грубо и зло крикнул Алексей. Он прекрасно видел, что на носу сидит его «Пал Тимофеич», но его точила досада, что приходится понапрасну гонять лодку, жечь свой бензин, чтобы кого-то вытаскивать из тайги. Ведь ему никто не уплатит за это и копейки.
— Чего орешь? — осадил его Федор Михайлович. — Пусть гребет, ведь помогает.
— Мешает только смотреть! — огрызнулся Алексей. — Машется!
Павел Тимофеевич яростно вскинул весло, на мгновение задержал его, словно перебарывая соблазн запустить им в голову Алексея, и зашвырнул в тальники.
— Ы-ых, саб-бака! — выдохнул он, багровея лицом.
В ту же минуту, неожиданно для всех, он сграбастал одной рукой свой мешок, другой — ружьишко и, словно с тротуара, шагнул за борт лодки. Лодка качнулась, черпнула воды. Прежде чем кто-либо успел сообразить, что произошло, лодку отнесло метров на пятьдесят ниже. Лишь там задержались у берега.
— Эй, Тимофеич, чего психанул? — примирительно окликнул его Федор Михайлович. — Иди…
Павел Тимофеевич выливал из сапог воду.
— Валите вы все!.. — он длинно матерно выругался и зашагал к балагану, который находился неподалеку от переката на высоком месте.
— Па-а-думаешь! — высокомерно произнес Алексей. — Слова не скажи.
— Как же так, человека оставлять нельзя! — сказал Иван.
— Ничего, поехали, — распорядился Федор Михайлович. — Его теперь не уговорить. Сыновья подъедут, заберут.
Лодка заскользила вниз, навстречу сгущавшимся сумеркам. Корневщики молчали, словно враз одновременно потеряли что-то очень важное, невозместимое.
Павел Тимофеевич вылил из сапог воду, но она снова захлюпала, а мокрые брюки облепили ноги и мешали идти.
Он остановился, решительно сбросил сначала сапоги, потом брюки, исподние шаровары и принялся выкручивать поочередно каждую штанину. Комары липли, обжигая, будто крапивой, мокрое незащищенное тело.
Он яростно шлепал себя по голым ляжкам, матерясь сквозь стиснутые зубы. В довершение всех бед, натягивая брюки, он запутался в мокрой перекрутившейся штанине и повалился, больно поцарапав щеку. Этого только не хватало.
За поворотом затихло жужжание мотора. Лодка уходила, и Павел Тимофеевич чувствовал, как вместе с замиранием звуков к нему возвращается самообладание.
«Черт с вами, плывите», — пожелал он им лиха и вскинул мешок на плечи.
В густой чаще темнело раньше, чем на воде. Отдельные кусты, выворотни теряли свои обычные очертания и лезли в глаза медведями, дыбились, словно бы подстерегая неосторожного путника. Но Павел Тимофеевич был сейчас настолько взвинчен, зол, что, подвернись в данную минуту
