могу иначе. Вам троим во всем лагерю я говорю «вы». Капо бригады «синих» я тоже говорю «вы», но совсем по другой, противоположной причине. Я знаю, доктор, что не должен вас благодарить. Но только скажите мне, почему, если Бредо все время присылал мне что-нибудь с Цилей из немецкой кухни, почему и вы тоже все время что-нибудь добавляли мне от своего украинского супа? И почему некоторые из вас меня не любят, говорят, что я вроде как из «чистой публики», а другие, постарше, обращаются со мной так, словно я – первенец в их семье, которому должно доставаться самое лучшее? Почему, о Господи…»
Ничего этого я не сказал, а только теребил грязный халат Рыбака в том ритме, в каком всё это мелькало у меня в голове. При этом я улыбался, потому что и Рыбак немного улыбался. Потом, после утренней переклички, в боксе «барака А» все плыло у меня перед глазами.
На следующий день, когда Карл вернулся из амбулатории, был расстрелян капо Раковский – силач Раковский, к которому Лялька, а с ним и некоторые другие, питали определенное уважения, а украинские охранники, из-за его рискованных спекуляций, – даже восхищение и с которым мы в нашей старой-новой игре связывали определенные надежды.
Эту сцену я уже и сам мог довольно отчетливо вспомнить: когда незадолго до обеденного перерыва мы маршировали вниз к кухне, Мите вел Раковского, который был на целую голову выше, мимо нас наверх – в «лазарет». На этот раз с ним был небольшой эскорт охранников. Поговаривали, что они еще раньше обыскали нары Раковского, одеяла и вещи, и нашли там кучу денег и золота. Но выглядело все скорее так, словно они хотели показать, что открыли это только сейчас.
На чрезвычайной перекличке маленький, похожий на бочку штабсшарфюрер Штади показал, на что он способен, заменяя ушедших в отпуск Кюттнера и Франца. Он в ярости сопел, щеки его надулись еще больше обычного, из-за чего взгляд маленьких глаз казался еще злее:
– У кого будет найден хоть один пфенниг, тот понесет страшное наказание!
– Видно, что он все-таки здесь только заместитель, он мыслит самой жалкой валютой, – говорит Ганс, когда мы маршируем обратно в барак, и толкает еще не вполне поправившегося Карла, чтобы тот шел прямо и не бросался в глаза.
– Галевский и Курланд считают, что они ничего не знают наверняка, а просто что-то подозревают и время от времени перестраховываются. – С тех пор как Руди принимает участие в заседаниях комитета, он часто отпускает такие замечания, словно бы нечаянно. Совсем ничего не сказать нам он не может. Мы, в свою очередь, знаем, что не должны задавать вопросов.
– Возможно, штабсшарфюрер организовал это в качестве превентивной акции, пока Лялька и Легавый, два опорных столба Треблинки, отсутствуют.
– А может быть, «бочонок» штабсшарфюрер сделал это, только чтобы показать Ляльке-Францу свое старание. Пока тот в отпуске, он приказал пристрелить его фаворита.
– А Моник из «придворных евреев» говорит, что за этим должно что-то стоять, из троих здешних стукачей он имеет самую большую мойре – больше всех боится.
– А что с охранниками, которые исчезли после Раковского из лагеря и заменены другими?
В этот период колебаний и страха снова прибывает несколько крупных эшелонов. Они беднее всех, какие когда-либо приходили в Треблинку. Вообще никакого багажа. Лохмотья вместо одежды. В вагонах для скота больше мертвых и полумертвых, чем когда-либо прежде. Очень немногие еще могут двигаться. И все-таки они отбирают несколько человек для пополнения наличного состава после того, как казнили почти каждого десятого: нужно больше рабов для перестройки и расширения Треблинки, чтобы зондеркоманда СС могла демонстрировать активную деятельность, чтобы для следующих эшелонов дорога с «вокзала» в «душ» проходила мимо клумб, украшающих похожую на парк территорию лагеря.
«Господа и заплечных дел мастера» при этом не замечают, какое завещание привозят с собой эти эшелоны с выжившими после восстания в Варшавском гетто и как вновь отобранные передают его «могильщикам» в Треблинке. По мере того как Давид Брат слушает новичков, его голубые глаза становятся светлее, чем небо раннего лета. Варшавского гетто больше не существует. На его месте остались только руины и щебень. Подпольщикам удалось пронести в гетто оружие. Там евреи подняли восстание. Они уже точно знали, что их не ждет ничего, кроме Треблинки. Значит, той паре беглецов все-таки удалось «сообщить миру», по крайней мере той части мира. Под конец немцам пришлось пустить в дело танки и артиллерию, чтобы победить повстанцев, в том числе женщин, стариков и детей.
Мертвых и умирающих раненых пошвыряли в вагоны. Туда же запихнули всех, кого смогли поймать. Так их всех привезли в Треблинку – в удушливой жаре, расстрелянных, заколотых, умеревших от удушья, опухших, начавших разлагаться.
Яма в «лазарете», в которой сжигали мертвых, в те дни была переполнена раздутыми трупами, и жаркое солнце превратило всё в одну огромную скользкую лепешку.
Эти эшелоны из ликвидированного Варшавского гетто не принесли ничего, чем можно было бы спекулировать, что можно было бы передать из рук в руки – ни кусочка хлеба, ни одной пары брюк, ни единого куска мыла. Но из уст в уста, из головы одного человека в голову другого распространялось завещание: «Вы, набожные по убеждению или по привычке, вы, талмудисты и неверующие, коммерсанты и ремесленники, рабочие и лавочники, спекулянты и воры, – вы все, перестаньте цепляться за последний кусочек жизни, откажитесь от надежды стать теми последними, которым удастся избегнуть обнаженной смерти. Докажите миру и самим себе…»
Через несколько дней в Треблинке исчезают последние следы Варшавского гетто. Зато видно, что во всех частях лагеря и в его окрестностях в полном разгаре строительные работы. Строят бараки, дороги мостят булыжником, плацы выравнивают и укрепляют шлаком, откосы и маленькие площадки засевают травой. Поле перед забором расширяют. По его краю, между вышками, устанавливают «ежи» – стальные противотанковые заграждения, а с обеих сторон забора сооружают непреодолимую ограду из колючей проволоки.
«Очистка лесов вокруг лагеря» – это теперь наша главная работа. Поваленные деревья мы волочим в лагерь, а здесь рубим на дрова. Между тем наступило лето, лето без эшелонов, основная часть работы в первом лагере переместилась вниз, на плац позади украинских бараков, на дровяной плац. Там работаем мы, из «барака А», а также другие бывшие сортировочные бригады. Между уцелевшими высокими соснами растут идиллические поленницы свеженапиленных и нарубленных дров. Вдоль дровяного плаца проходит дорога, ведущая к главным воротам второго лагеря, – они метрах в 70 от нашего рабочего места и хорошо видны. К этим воротам
