мы подносим все, что необходимо для той части лагеря. Оттуда на работу никого не выводят. Там все еще выкапывают и сжигают тела из старых эшелонов.
МАСКАРАД
Пока я валялся с тифом, Лялька распорядился доставить в Треблинку двух лисиц, белок, голубей и разную мелкую живность. За забором, недалеко от нашей кухни, там, где идет дорожка к украинским баракам, плотникам и столярам приказали построить лагерный зоопарк, а на крыше эсэсовского барака и комендатуры – голубятни. Сторожем всей этой живности в Треблинке Лялька назначил нашего Руди. Вступив в должность, Руди посоветовал хранить кое-какие корма, например для голубей, в маленьком сухом подвале, расположенном совсем близко от склада боеприпасов.
Зоопарк, называемый также «зооуголком», – не единственное новшество в Треблинке: кроме него, были построены конюшня, свинарник и маленький курятник.
Может быть, от скуки из-за недостатка «настоящей» работы, может быть, от разочарования из-за плохих новостей с фронта эсэсовцы ищут, чем развлечься, и, разумеется, больше всего идей рождается у Ляльки. Было известно, что он любит музыку, и кто-то обратил его внимание на известного варшавского музыканта Артура Гольда, который оказался в одном из последних эшелонов. Лялька поручил ему организовать в Треблинке маленький оркестр. Музыкантов здесь было достаточно – брат и сестра Шерманны, единственные на весь лагерь родственники, оба рыжеволосые; тенор Сальве, маленький Эдек со своей гармонью и еще несколько.
Когда наши господа и начальники вернулись из отпуска, они привезли различные музыкальные инструменты, в том числе трубы и кларнеты. Скрипки уже имелись – из эшелонов. Даже Кюттнер привез ноты немецких песен и маршей. Но Франц его переплюнул: он достал откуда-то ударные инструменты. Но этого мало, он уходил в отпуск обершарфюрером, а вернулся унтерштурмфюрером. А Кюттнер-Легавый все еще гауптшарфюрер. Из-за этого он тоже злится.
При первом же удобном случае унтерштурмфюрер Курт
Губерт Франц представляется своим товарищам по борьбе, в особенности «фельдфебелю» Кюттнеру, и, разумеется, нам тоже в качестве заместителя начальника лагеря:
– Я хочу слышать пение, настоящий хор всех бритоголовых. Гольд, вот эти плотники сделают тебе маленький подиум, и ты будешь дирижировать в начале и в конце каждой переклички, а по вечерам после переклички вы будете играть нам красивые пьесы. Кто из вас хоть немного умеет рифмовать и писать тексты? – Находится один такой, в Треблинке можно найти всё… – Так, на мелодию, которую сочинит Гольд, ты напишешь текст, и эта песня должна описывать жизнь и труд в Треблинке. Это будет ваш гимн, вы, образины, вы, мечтатели, это будет гимн Треблинки. У тебя есть два дня, и, если к этому сроку ты ничего не сочинишь, мы не будем больше тратить на тебя еду и место на нарах. А для полноты эффекта портные сошьют музыкантам специальные костюмы.
В большой колонне, марширующей из лагеря с лопатами на плечах, трудно было бы узнать когда-то элегантных мужчин из «готового платья». Сапоги посерели от пыли и износились, рубашки болтаются поверх брюк, лица загорели и взмокли от пота, ладони покрыты мозолями. Сверху по насыпи идут эсэсовцы и охранники. Внизу по шпалам бредет, спотыкаясь, наша колонна.
– Треблинку! – орет кто-нибудь сверху вниз.
– Да, Треблинку!
– Давай Треблинку! – вопят украинцы, и толпа внизу, с лопатами на плечах, снова запевает песню о Треблинке. Мы пели ее на утренней перекличке, после переклички, маршируя на работу, возвращаясь с работы. Мы повторяли ее по два-три раза, а потом снова на вечерней перекличке:
Левой, правой, держим строй четко, бодро,
Дух наш светел и высок, шагом твердым
Мы выходим каждый день на работу.
Один есть дом у нас – Треблинка.
И в хлад, и в зной.
Одна судьба у нас – Треблинка,
И нет иной.
Лишь долг и верность безусловны
Для нас сейчас.
Мы выполним беспрекословно
Любой приказ.
Мы будем все трудиться честно,
Шагать вперед,
Пока удачи луч чудесный
Нам не блеснет.
Солнечные дни теперь чаще – в такие дни гудрон капает с крыш бараков, а с «той стороны», из «лагеря смерти» ветер приносит пыльный песок. Над Треблинкой повисла удушающая жара. Малейшая ранка, даже царапина сразу же нагнаивается, потому что все, к чему ты прикасаешься, уже поражено смертью. У тебя в ногах вода, а в крови Треблинка. Знаешь, как это понять? – Где-нибудь на теле, чаше всего на ногах, появляется маленький белый пузырек с черной точкой посередине. Через несколько дней он превращается в мокнущий нарыв, потом появляются и второй, третий, четвертый. А если ты нажмешь пальцем на ногу, то в ней остается углубление.
Лето и отсутствие эшелонов наводит Ляльку на новые идеи. клонив голову, в небрежной позе повелителя он прислушивается к тому, как после вечерней переклички на заходе солнца из 500 глоток раздается тоскливая польская песня «Горалу», – и тут ему приходит в голову, чем еще можно занять время.
– Эй вы, скоты, да вы же проводите в сортирах целые заседания.
Он выискивает себе какого-то увальня, невысокого мужичонку, в лысой голове которого, кажется, уже не все в порядке. Лялька внимательно рассматривает его, покорно стоящего по стойке «смирно», втянув голову в плечи.
– Да, ты – то, что мне надо.
Украинский охранник выкопал где-то старый кафтан. Эсэсовцы, все по очереди, дополняют костюм. К длинному, до щиколоток, черному кафтану добавляют шляпу раввина, в нее втыкают блестящий полумесяц, а в маленькую руку, которая, наверное, никогда не сжималась в кулак, вкладывают тяжелую плетку.
– На оба сортира прикрепить надписи: «Две минуты срать, кто не успел, – гнать!»
Едва Лялька успел это сочинить, как уже Бредо вешает на шею «сортирному капо» большой кухонный будильник. Мужичонка в кафтане, полуоткрыв рот, с почтением слушает их инструкции:
– Значит, так. Когда кто-то входит в сортир, ты смотришь на будильник, и ровно через две минуты он должен оттуда выйти. Ты теперь самый большой начальник надо всеми и над их дерьмом. Так, один у нас есть, теперь еще одного для нижнего сортира.
Эсэсовцы идут вдоль строя и выбирают большого неуклюжего парня. Голова с вытянутым лицом того и гляди свалится с плеч, руки и ноги бессмысленно болтаются и, кажется, не связаны с туловищем. Этого сортирного капо экипируют похожим образом, да еще надевают на него широкий пояс – вроде корсета.
С этого дня у верхнего туалета, который находится рядом с зеленым забором перед «лазаретом», слышны странные крики:
– Но язда, виходзиць – давай, выходи! Пане, пан юш ту седзи венцей як две минуты – ты сидишь там уже больше двух минут – Мойша, если придет Лялька… – Мужичонка
