class="p1">«Не прогнись. Не спорь. Не угождай. Говори с позиций необходимости».
— Я не против страха, товарищ Сталин. Я против хаоса. А сейчас — он ближе, чем нам кажется. И внутри, и снаружи.
Секунда тишины. Потом — короткий смешок.
— Ты говоришь, как альфа. Хотя все доклады — говорят обратное.
— Речь — не о ранге. А о цели. Я здесь, чтобы довести реформу до конца. Но не превратить больницу в поле боя.
Сталин откинулся на спинку кресла. Его тень на стене стала больше, чем он сам. Но Мирослав не отвёл взгляда.
— Если ты ошибаешься?
— Я отвечу. Лично.
Снова тишина. Потом — короткое движение головы.
— Продолжай. Но знай: я смотрю. Ближе, чем раньше.
«Ты не выиграл. Ты остался в игре. А это — уже победа».
Мирослав кивнул. Грудь сжалась от выдоха, который он держал всё это время.
Сталин медленно поднял руку, словно оценивая вес воздуха между ними, и ткнул пальцем в край карты СССР.
— Если понадобится что-то — ресурсы, люди, оборудование — не теряй времени. Пиши мне напрямую.
Мирослав не ответил сразу. Он почувствовал, как кожа на затылке покрылась потом, холодным, липким. Это был не жест доверия. Это был крюк, на который его повесили за живое.
— Я понял, товарищ Сталин.
— Не «понял». Осознал. Это — не предложение. Это — прямая линия. И если ты сделаешь неверный шаг — я первым узнаю об этом.
«Это не шанс. Это — микрофон в твоей гортани. Камера в глазнице. Вопрос — сколько кадров в секунду».
Сталин не смотрел на него — смотрел сквозь. А Мирослав ощутил, как его тело стало будто прозрачным: каждый орган виден, каждое намерение — просвечено.
— Вам будут приходить отчёты еженедельно. Я лично возьму ответственность за ход изменений.
— У тебя есть месяц. Потом — результат.
«Месяц. Не для внедрения. Для доказательства. Для демонстрации живучести».
Внутри поднялось что-то жёлтое, горячее — страх? Нет. Не страх. Страх был раньше. Это — нечто другое. Густое, вязкое чувство, будто он проглотил жидкий металл.
«Ты сам напросился. Ты сам предложил реформу. Теперь она твоя. Твоё имя — внизу диаграммы. Твоя кровь — в подписях».
Он кивнул.
— Понял.
Пауза. Сталин наклонился, медленно набивая трубку.
— Ты не первый, кто приходит с идеей. Но ты первый, кто остался в кресле после второго доклада.
Мирослав снова кивнул. Это было и похвала, и предупреждение. И диагноз.
Когда он вышел из кабинета, его ноги не дрожали. Но в груди было ощущение, будто там пустота — не лёгкие, не сердце. Просто яма, обтянутая кожей.
«Теперь я не имею права ошибаться. Но если не ошибусь — кто я тогда? Врач? Омега? Фигура? Или просто — механизм?».
В машине он не смотрел в окно. Он смотрел в своё отражение — и не узнавал лица. Как будто что-то в нём повернулось на другую ось.
— Ты больше не наблюдатель.
— Ты теперь элемент.
«Я — не в прошлом. Я — в его будущем. И оно теперь моё».
Он сжал кулак на колене.
«Ты — врач. Ты не политик. Но ты уже не можешь им не быть».
Он поднял взгляд.
«Бояться — не преступление. Преступление — сдаться страху».
Он закрыл глаза. И впервые не молился о пощаде. Он молился о выдержке.
Кабинет поглотил все внешние звуки. Огонь в трубке Сталина потрескивал, как будто тлело что-то большее — не табак, а сам воздух между ними. Мирослав сидел прямо, но внутри всё в нём вытягивалось в тонкую жилу — нерв, поставленный на прослушку.
— Менять лёд, Миргородский, — всё равно что лечить трещину через стекло. Нажмёшь не в том месте — всё развалится.
Он кивнул.
— Поэтому я и не спешил. Нам нужно удержать структуру, пока в неё не поверят.
Сталин поднял глаза.
— А если не поверят?
— Тогда мы сменим метод. Но не цель.
Пауза. Лёгкая, почти невидимая улыбка на лице вождя. Она не говорила ни о чём. Но могла значить всё.
— Ты стал говорить как политик.
«Ты слышишь, как тебя проверяют. Как будто делают надрез — и смотрят, из какой крови ты состоишь».
— Я не политик, товарищ Сталин. Я — врач. Но я знаю: если не остановить гангрену — теряется всё тело.
— Ты сравниваешь страну с телом?
— Я сравниваю реформу с ампутацией. Она болезненна. Но если не делать — будет хуже.
Молчание. Долгое. Хлопнула трубка о стекло пепельницы. Глаза Сталина смотрели, как будто через ткань времени.
— Ты понял, на чьей территории ты играешь?
— Да, товарищ Сталин.
— Тогда не делай шагов в темноте. Здесь за темноту расстреливают.
«Он не угрожает. Он просто описывает климат».
— Понял.
— Я жду результатов.
«Щелчок. Что-то в груди сместилось. Как замок. Как зажим. Как пульс в шее, который вдруг исчезает — и возвращается уже другим».
Мирослав встал. Никакого «спасибо». Никакого «разрешите идти». Только один короткий кивок — как у того, кто принял присягу не произнося её.
Он вышел из кабинета. Не обернулся.
«Теперь — только вперёд. Но не к цели. К проверке. Ты теперь не идёшь. Ты сдвигаешься по чужой сетке. Твоя ошибка — уже часть диаграммы».
Шаги в коридоре отдавались в темени. Не в ушах — в затылке. Как будто кто-то другой повторял его движения на полшага позже. Двойник. След.
«Ты вошёл человеком. Вышел — функцией».
Он сел в машину. Водитель молчал.
— В больницу.
«Обратно — не домой. Обратно — в шахту».
И только когда кузов дрогнул на колее, Мирослав позволил себе мысленно прошептать:
«Это я выбрал. Это — я. Я принял. Не спасение. Не власть. Ответственность».
И впервые за всё время ему стало не страшно. Потому что страх ушёл. Остался только холод. Рациональный. Точный.
Как хирургический зажим.
* * *
Когда машина скользнула во двор больницы, ночь уже пересекала середину.
