рот, но было поздно. Мищук принял его ругательство на свой счет, а хватание за руку, как сигнал к физическому рукоприкладству. Не выдергивая свою левую конечность из Серегиных рук, он размахнулся правой и что есть силы приложился к физиономии конченого алкаша. Щавель даже не успел увидеть удар. Боль вспыхнула в районе левого глаза и лишила его равновесия, потом слилась с болью в затылке, когда его голова встретилась с асфальтом и Вселенная Сереги Щавеля провалилась в густое черное окно.
В тот день увидеть свет через это окно Щавелю больше не удалось. Иногда были какие-то проблески, но весьма слабые, будто одной пластмассовой зажигалкой пытаются осветить целую пятиэтажную хрущевку. К тому же Серега не был уверен, что эти проблески были правдой, а не игрой его травмированного разума. Через мрак ему вроде бы слышен был Валькин голос: «Сережа вставай», потом капризный женский голос издалека проныл: «Валь, ты идешь?», и раздался быстрый цокот каблучков. Потом как будто что-то бубнел Костян и вроде даже подымал его и отряхивал, вроде в его поле зрения попадали еще какие-то люди, но в их реальности Щавель не был уверен. Вроде бы рядом кто-то курил, вроде бы Серега держался за дерево, ощущая руками его шершавую кору с налетом доменной пыли, вроде бы автомобиль сигналил где-то рядом, вроде бы кто-то светил в глаза фонариком. Образы, шум и запахи появлялись из ниоткуда и снова пропадали во мраке. Единственный раз Щавель ненадолго пришел в полное сознание в трамвае. Откуда и куда ехал трамвай, было непонятно. За окном темно, лишь мелькали фонари, на которые было больно смотреть. Голова раскалывалась, хотелось пить, левую половину лица стянуло болезненной опухолью. Щавель посмотрел по сторонам. В салоне было пусто, если не считать Васю Жомуля. Он сидел через два пролета сидений, почему-то лицом к Сереге. Вася пристально смотрел на Щавеля и молчал. Под правым глазом у Васи багровел кровоподтек. «Наверное, его бил левша», – подумал Серега. В другой раз собственная наблюдательность подбодрила и развеселила бы Гоменюка, но сейчас он был эмоционально и физически опустошен настолько, что мгновенно отключился. В следующий раз он очнется уже утром в своей кровати. Доберется он туда на автопилоте, который еще ни разу не подводил бесчувственное тело хозяина. Пока сознание Щавеля дремлет, заботу о носителе берет на себя спинной мозг. Конечности, исключительно благодаря мышечной памяти, доносят Серегу Гоменюка до дома.
Дверь не заперта. Мать не запирает её, пока сын не вернется. Он пьяный не всегда может открыть её ключом. Тело Гоменюка заходит в дом и, не разуваясь и не раздеваясь, падает на кровать.
Среда
«Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скья-ер…»
Сначала в мозгу возникла отвратительная непонятная белиберда из странных звуков, а следом за ней пришла боль. Боль была не простая, куда там монаху-буддисту с его колоколом! Затылок ломило, в висках стучало, над правым глазом постреливало то быстрой пронзительной, то медленной нарастающей болью, как будто старой слизавшейся отверткой вкручивали длинный саморез. Лицо стянуло тянущей болью, ноги гудели, во рту… какие там кошки, там скунсы, нажравшиеся незрелой алычи, наложили свои вонючие кучары, накрыв их можжевеловым листиком. Последнее было перебором. Щавель вскочил и, издавая утробные рыки, помчался к туалету. Длинный саморез над правой бровью мгновенно даже не закрутили, а беспощадно забили молотком до самого упора, и, судя по ощущениям в других частях черепа, молотком этим изрядно промахивались, лупя куда попало. В туалете Серегу рвало. Сначала рвало какой-то коричневой массой, потом пошла только желтая пена, потом были просто болезненные желудочные спазмы. «Съездив в Ригу», Щавель посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него уставился растрепанный жалкий тип с красными слезящимися глазами. На мертвенно-бледном лице под левым глазом уже налился лиловый синяк, пуская желтые тени к носу. Серега ощупал затылок, под отросшими волосами явно прощупывалась огромная шишка с засохшей коркой крови. «Сотрясение», – подумал Щавель, и опять его скрутило в рвотных спазмах. Отдышавшись, разувшись и раздевшись до трусов, он вышел на кухню. Сквозь прозрачные белые кухонные занавески вовсю светило солнце. Мать, конечно же, уже ушла на работу. Будильник, стоящий на холодильнике, показывал восемь сорок две. Он нашел в кармане вчерашних штанов мобильник, пощелкал торчащим джойстиком. Трубка была мертва, как бердянский бычок, три дня пролежавший на песке. То ли разрядилась, то ли сломана – в данный момент не так уж и важно. Серега налил из чайника воды в кружку, залпом выпил и налил вторую, которую начал цедить мелкими глоточками. В голове творился бардак. По ощущениям забитый молотком саморез начали выкручивать все той же слизавшейся отверткой, постоянно выскакивающей из пазов. В животе бурчало. Щавель снова поплелся в туалет, присел на унитаз, и теперь уже кишечник начал тугой струёй выбрасывать из организма вчерашний день. От запаха Серегу опять замутило, и ему пришлось, со спущенными на колени трусами, бежать от унитаза к раковине, потом обратно. Взбесившийся желудочно-кишечный тракт, видимо, намеревался избавиться от всего, что было съедено и выпито вчера, не ища при этом легких путей. Покончив с обязательными процедурами, Щавель залез в ванну, включил душ и расплакался. В этом плаче было все – и головная боль, и позорное расстройство желудка и кишечника, и подбитый глаз, и унижение от ненавистного врага на глазах любимой девушки, и обида на эту самую девушку, которая бросила своего рыцаря при первом же ранении. Но больше всего в этом плаче было чувства вины и стыда. Откуда-то из глубин сознания, откуда пришло отвратительное сочетание звуков «оле-гу-нар-соль-скья-ер», пришла короткая, но упрямая мысль: «Сам виноват!» Во всем. Если бы не бухал, не выгнали бы с работы, не бил бы его Мищук, да и к Вальке бы он попал еще в воскресенье. И не сидел бы сейчас в ванне жалкий, побитый, вонючий и безработный. От этой мысли слезы хлынули из глаз с новой силой. Никогда еще в своей жизни Щавель не чувствовал такого чувства вины и раскаяния. Хотелось сказать: «Я больше не буду!», но было некому. Чувство вины выжигало изнутри, и не было от него лекарства. Даже слезы не давали облегчения. Хотелось утопиться прямо здесь, в ванне. Набрать воды, лечь на прохладное эмалированное дно и вдохнуть холодную хлорированную воду, пока она не заполнит все легкие и не принесет вечного успокоения. Одна жидкость навеки принесет избавление от другой. Как же такое могло случиться с человеком, который никому на свете не хотел зла, а был наполнен исключительно
