Я помню, что это было задолго до Макса.
Твою ж мать. С этими словами умирает моя последняя надежда на случайную связь.
– Знаешь, я могла бы тебе с этим помочь. Конечно, заниматься с тобой сексом – это жертва, но в этом смысле я мученик.
Он усмехается.
– Я не нуждаюсь в твоей благотворительности.
– Почему нет? Списание налогов мне бы не помешало.
Кай полностью меняет тему.
– Спасибо, что принесла сегодня Макса на поле. Это очень много значило для меня.
– Не могу поверить, что ни одна из его нянек никогда его не приносила.
– Я никогда не просил их об этом. Я никогда не разговаривал ни с кем из них достаточно долго, чтобы попросить.
– Но со мной ты разговариваешь.
В его голубых глазах светится нежность.
– Да, Миллс. С тобой я разговариваю.
Я снова кладу голову ему на грудь, еще раз успокаивающе поглаживая линии на его ребрах.
– За исключением того, что у меня возникло желание убить моего кетчера, – добавляет Кай, зевая, – сегодня хороший день.
– Все дни могут быть хорошими.
Его дыхание замедляется, и слова превращаются в едва слышный сонный шепот, когда он добавляет:
– По крайней мере, в течение следующих шести недель.
17
Кай
– Папа.
Я делаю глубокий вдох, и мне в нос ударяет сладкий аромат.
– Папа.
Мое тело распластано на матрасе, а руки обнимают… Миллер.
Миллер в моей постели, или, скорее, я – в ее.
Снова вдыхая, я притягиваю ее ближе, пока она не оказывается на мне всем телом, уткнувшись головой в изгиб моей шеи.
Я чувствую себя на седьмом небе от счастья. Тепло и уютно. И она ощущает то же самое.
– Папа.
Я резко открываю глаза и вижу, что мой сын стоит в изножье кровати, держась за руку Монти, и они оба смотрят на нас сверху вниз.
Макс улыбается. Монти – нет.
– Черт, – выдыхаю я.
Я тридцатидвухлетний мужчина, которого отец застукал в постели со своей дочерью.
– Даже не знаю, смогу ли выбросить из головы такое зрелище, – сухо произносит он.
Услышав голос отца, Миллер шевелится, но этого недостаточно, чтобы окончательно ее разбудить. Вместо этого она прижимается ко мне еще сильнее, закидывая ногу мне на бедра, где у меня начинается бурный утренний стояк. Я бы очень порадовался, окажись на этой гостиничной кровати толстое стеганое одеяло.
– Папа, – снова повторяет Макс, и Монти укладывает его на матрас, позволяя ему подползти к нам.
– Привет, Максик. – Мой голос с утра хриплый. Макс карабкается по моему телу. – Я скучал по тебе прошлой ночью.
Он устраивается у меня на животе, положив голову мне на грудь, и смотрит на спящую Миллер. Я обнимаю маленькое тельце, так что они оба оказываются у меня в руках, а Макс осторожно протягивает руку, чтобы дотронуться до кольца в носовой перегородке девушки. Этого легкого прикосновения оказывается достаточно, чтобы ее разбудить, и, открыв глаза, она видит перед собой моего сына. На ее губах расплывается сонная улыбка.
– Доброе утро, Букашечка.
Он улыбается ей в ответ.
Этот момент, когда они вдвоем уютно устроились у меня на груди, был бы намного приятнее, если бы Монти не продолжал смотреть на меня сверху вниз.
– Доброе утро, Милли, – говорит ее отец.
Миллер резко оборачивается, осознав, что он здесь.
– Что за черт, пап? – спрашивает она, быстро накрываясь одеялом, хотя прятать-то особо нечего.
Ей повезло, что ей не приходится сталкиваться с таким сильным стояком, как у меня сейчас.
– Эйс, – начинает Монти, направляясь обратно в мою комнату. – Я думаю, нам пора поговорить.
– Не думаю, что это так уж необходимо.
– Тащи сюда свою задницу!
Миллер закатывает глаза, откатывается на другой край кровати и, забрав с собой Макса, щекочет ему животик, чтобы занять его, пока я схожу к ее отцу.
После того, как я справляюсь со своими делами в ванной, я захожу в свою комнату к Монти и закрываю за собой смежную дверь.
– Все не так, как выглядит, – говорю я ему, натягивая рубашку, чтобы прикрыть грудь.
– Мне наплевать на то, как это выглядит. То, чем вы двое занимаетесь, меня не касается, но, Эйс, меньше чем через два месяца она уедет.
Я замолкаю на полуслове.
– Какого черта все считают нужным напоминать мне об этом?
– Потому что я забочусь о тебе.
– Ну, ты не обязан этого делать. Я спал там только потому, что твоя храпящая задница заняла мою кровать. – На его губах появляется улыбка. – Я серьезно, Монти. Пожалуйста, не трать время на то, чтобы произносить речи о чрезмерной отцовской заботе. В этом нет нужды.
Он поднимает руки.
– Дело не в этом. Я просто хотел поговорить с тобой, потому что у Миллер есть жизнь, к которой она собирается вернуться.
– Господи, я в курсе.
– Дай мне закончить, – говорит он. – У Миллер есть жизнь, к которой она собирается вернуться, жизнь, ради которой она надрывалась. Вы двое – взрослые люди. Что бы вы ни делали в свободное время, это касается только вас двоих, но я прошу – нет, я говорю тебе: если настанет время, когда ты захочешь попросить ее не возвращаться к той жизни, сначала поговори со мной.
Какого черта? Я никогда не попрошу ее об этом. Я знаю, что для нее значит это лето. Вчера вечером, когда она прервала наш поцелуй, она ясно дала понять, что просто проживает это время. У нее впереди мечта всей ее жизни.
– Все совсем не так.
Монти пожимает плечами.
– Имей в виду. Если у тебя что-то изменится, обращайся.
18
Миллер
Вайолет: Не хочу быть назойливой, но, пожалуйста, скажи мне, что ты уже что-то приготовила. У тебя есть пять недель до того, как твои рецепты будут опубликованы в журнале.
Миллер: Начинаю с сегодняшнего дня.
Вайолет: Начинаешь?!
Нарезая в сотейник сливочное масло, я убавляю огонь на своей одноконфорочной плите. Это удобно, что в моем фургоне есть мини-кухня, но огонь немного неравномерный, сковорода нагревается с разной скоростью, поэтому, хотя я могу поджарить масло хоть во сне, мне приходится делать это медленно, когда я экспериментирую в своем маленьком домике на колесах.
Мы вернулись в Чикаго на несколько дней, как раз вовремя, чтобы ощутить первую летнюю жару в городе. Только на прошлой неделе было сыро и лил дождь, но сейчас на улице невыносимо жарко, а в фургоне жарко до чертиков, плита и духовка так и бушуют. Но у меня нет другого выбора, кроме как взяться за разработку этих рецептов, особенно в те редкие моменты, когда у Кая бывает выходной от бейсбола, как сегодня. С Максом легко, и дело не в том, что, пока он бодрствует, я не могу работать, просто я этого не хочу. Мне нравится проводить с ним время, и я предпочитаю сосредоточиться на этом, чем переживать из-за бесконечной череды неудач на кухне.
Помешивая масло в кастрюльке, я наблюдаю, как оно тает, и тут всю мою машину сотрясает стук в дверь.
Какого черта?
Кай сюда ни разу не приходил. Когда он собирался выйти за дверь, он присылал мне сообщение, в котором просил меня зайти присмотреть за его сыном, и я не могу придумать ни одной причины, по которой он мог бы быть здесь, кроме как…
– С Максом все в порядке? – Открыв дверь фургона, я торопливо произношу слова, в моем голосе слышится паника.
– С ним все хорошо, – тихо говорит Кай, держа в руке видеоняню. – Он впервые за день вздремнул.
Мой выдох наполняется облегчением – новым для меня чувством. Я никогда не привязывалась настолько, чтобы беспокоиться о благополучии других, но зная историю Макса, зная, что его мама не захотела присутствовать в его жизни, я ощутила прилив желания его защитить.
Кай стоит снаружи, босыми ногами на бетонной дорожке, ведущей от его дома ко мне. Свободная белая футболка, шорты, которые подчеркивают, какие у него стройные ноги. Кепка задом наперед и эти чертовы очки. И улыбка, самодовольная и милая – новый образ питчера.
– Что это за агрессивный стук? – спрашиваю я.
– Не агрессивный. Нормальный. Ты просто живешь в гребаной машине. Я едва дотронулся до двери, и она покачнулась.
Я приподнимаю бровь, и на моих губах появляется хитрая улыбка.
– Фургон, как известно, качается. Тебе
