он не может больше молчать, им нужны союзники, и он хочет получить поддержку в другом конце Европы, чтобы сломить ее неумное упорство, сломить ее, отворачивающуюся от их будущего. Так он говорил, когда уезжал, так объяснял на расстоянии, но был с нею, возле нее и лишал ее способности сопротивляться, так как был молод и полон молодой энергии. Потом наступило его слишком долгое отсутствие и вот эта картина в стекле.
— А сейчас? — спросила я, так как известие показалось мне чем-то чрезмерным, тем приемом, который невозможно принять, как и любую слишком неожиданную уловку.
— Прошло две недели, целые две недели с того происшествия. Звонили из больницы, чтобы я знала, где он, В каком городе, в какой стране. Потом я звонила. Потом он почти мог со мной разговаривать; кто-то держал трубку, дали нам эту минуту, разрешенную врачами. Но я мало что поняла, столько границ, и его голос в путанице сигналов — точно с другой планеты, не такой, какой я знала, не такой, как раньше, почти шепот, тонущий в пространстве. Просил прощения, что не может иначе, потому что я его звала, а потом я не могла, а потом разъединили.
— Этого слишком мало, чтобы что-то знать. Надо знать, это право разума, — вернулась я к своему упрямству, чтобы оправдать себя, когда вырвала и из нее признание.
— На другой день я заказала разговор с профессором. Еду туда, хочу быть с ним. Паспорт у меня есть, я переменю маршрут, откажусь от отдыха. Ведь мы должны были встретиться, я собиралась выехать с экскурсией. Собирались провести наедине один день. Есть такой городок на юге, с морем в окне. Он уже должен был быть там, когда я приеду, и встречать меня именно в этот день, в этот час, на вокзале. Это был наш день, отмеченный в двух календариках одновременно, когда мы разговаривали — я в Польше, а он в Австрии, А потом мне предстояло его ждать, и он должен был приехать, он же дипломат, аккредитованный в Варшаве, И должны были жить вместе. Хотя бы какое-то время, — добавила она так, что я не видела ее лица. — Сколько судьба позволит. Он был прав, не надо бояться судьбы, если она дарит.
Тут уж я должна была поторопить, ведь я же знаю эффект оттягиваемых решений.
— Поезжайте. Никаких запланированных экскурсий, а как можно быстрее. Сделайте все, чтобы поехать. Это очень важно. — Я хотела, чтобы она смотрела на меня и слушала. — Чтобы потом не жалеть, что он оставался без вас.
— Завтра буду знать, каково его положение. Я могу вам позвонить? Он сказал, что он сейчас большой ком бинтов, так он пытался пошутить над собой, чтобы нам было легче в ту минуту. Я и не знала, что он способен на это. Я мало его знала. — И вновь не ее лицо, а только припорошенные светом волосы. — А профессор, к счастью, говорит по-немецки. Я заказала разговор на двадцать два часа. Не буду больше ничего ждать, да и не могу больше. Как-нибудь они с этими визами все уладят? — спросила она у своих рук, докторских, асептичных, так что мне можно было не отвечать.
Потом у меня было много времени на размышления о том, сколько же в мире преград для таких, как они, сколько стен надо повалить, чтобы руки, протянутые друг к другу издалека, могли слиться в одно сплетенное целое. Знают ли об этом люди на законодательных высях, там, где целесообразность определяется интересами государства, национального престижа и каких-то там соизмеряемых выгод, — сознают ли они это? Знают ли, что, определяя географию по своему представлению о полюсах, они дают волю силам, отравленным бактериями зла? Они разделили мир на клетки и разместили в них людей, запертых на засовы предписаний, отделив одних от других, лишив их прирожденной общности, хотя все мы одного и того же человеческого рода.
Возможно, бессилие современного мира коснулось и меня, заставив запутаться из-за этой женщины, так как я трусливо покинула ее. Вероятно, когда стая бежит врассыпную, всегда приходится кого-то покидать на произвол судьбы. Вот вывод из наук, которые возникли до нас и вылепили нас по образу и подобию животных, озабоченных только тем, чтобы выжить. Но шла я с ее грузом, хотя перед этим умолкла, и часть своего балласта каким-то образом оставила где-то по дороге, сместился во мне фокус недомогания, хотя я не сравнивала наших судеб, потому что каждую постигла своя беда. И все нас, включая то, что в нас, — разделяло. Существовала только одна, обрывочная коммуникативность — неведомое ни ей, ни мне в грядущих днях. С той разницей, что ее удар настиг позднее, обрушился тогда, когда во мне гнетущее состояние уже укоренилось, так что я во время разговора могла быть больше в ней, чем в себе. И все время не покидала меня навязчивая мысль, порожденная этой встречей: чего стоит администрация всего мира, если она символ отказа и запрета, пусть и для двух людей, беспомощных из-за этих ограничений?
Нет, я была неправомочна ответить ей на это, может быть, я больше других повинна в этом из-за моих стараний чистить и наводить порядок, из-за моей непримиримости и закоснелости, которые вознесла выше себя, а ведь были, ох, были и такие приступы гордыни, когда я хотела из этого создать ореол, удобный нимб для себя и похожих на меня. Чтобы было за что держаться в состязаниях прозорливцев, балансировать им над головой в ходе этих показов примерности на арене, предоставленной нам современностью.
А сейчас я чувствовала только тяжесть в затылке, так как ничего для этой женщины не придумала, вынуждена была ее покинуть, унося с собой только горечь относительности любого действия. Я ведь сама искала ответа на многие вопросы, которые доселе размещались во мне, не особенно друг с другом ссорясь, и я жила среди них со спокойной совестью, но вот пришло время, когда все нагромождения нажитого перестали служить защитой.
Как я жила до сих пор? Маневрировала жалкими эрзацами личных программ и побудительными мотивами хоть и высокого плана, но весьма общего характера — а что было для людей важно? Эти немного абстрактные усилия, когда призывают ближних своих, и часто напрасно? Пусть не вычеркивают у меня этого те, что нас опекают, люди, засушенные в кляссерах случайных аксиом, но ведь, товарищи, могло случиться и так, ведь могла и так сложиться жизнь двоих людей:
взяло что-то и упало на них, словно разорвались тучи после мрака, после всего, что было в их жизни,
