тех пор я время от времени дарю дочке цветы.
Советую вам, посмотрите на лицо просыпающегося ребенка, когда он, малыш, вдруг обнаруживает склонившийся над ним цветок.
Извините, я, конечно, не поэт и не умею этого выразить в словах. Поставьте эксперимент — и тогда убедитесь сами…"
Это были строчки из письма тридцатидвухлетнего Светиного папы. Строчки, я думаю, не нуждающиеся ни в каких комментариях. Разве только сказать: вот бы всем Светам так повезло с папами!
Люблю с ребятами уходить в лес. И лучшее там время — вечер. И лучшее место — костер. Видно, в каждом из нас живет что-то очень древнее: в жизни я еще не встречал человека, которого бы тяготил живой, жаркий, озорной огонь на просторе. Сидишь, смотришь на трепещущие языки синевато-рыжего пламени, и такая охватывает тебя тишина, такое счастье, будто еще ничего и не потеряно в жизни, будто все-все впереди и обязательно сбудется, придет в назначенный час…
Мы сидим у костра с ребятами до глубокой ночи.
На этот день отменяются все ограничения: не желаешь спать — не спи хоть до рассвета!
И мы сочиняем… сочиняем жизнь, что будет, что должна быть у каждого. Как-то само собой получается, что в эту ночь все делаются добрее и мягче, никто не зубоскалит, не подковыривает другого. Вероятно, огонь сближает нас, может быть даже чуточку заколдовывает.
Мы празднуем долго.
Потом обязательно долго спим.
И, отдохнувшие, движемся дальше. Замечаю: в этот день мы проходим всегда больше, чем во все предыдущие дни, и почти не устаем…
ПЕРЕД "ОТХОДОМ ПОЕЗДА"…
А не пора ли остановиться? И оглянуться? И попробовать как-то суммировать главное?
В предшествовавших главах я приводил Примеры или, лучше сказать, жизненные ситуации, постоянно возникающие между нами, взрослыми, и ребятней, пытался анализировать этот совершенно подлинный материал, показать крупным планом ошибки больших, реакцию маленьких. И не к тому я это делал, чтобы осудить одних и найти оправдание другим; единственная цель, которую преследовал, была: дать тому, кто держит в руках мою книгу, пищу для размышления, представить ему, скорее всего молодому родителю, возможность обсудить поведение других, прежде чем он будет судим сам…
Мне хочется верить, что, когда я закончу этот разговор и поставлю последнюю точку, — завершится книга, но не прекратится, а, напротив, расширится общение с читателем. Но это еще в будущем.
А пока признаюсь чистосердечно: труднее всего оказалось выудить из безбрежного моря воспитательных проблем и поставить над прочими самые, как мне казалось, важные: например, воспитание взаимного уважения ребенка и взрослого, наказания, денежные отношения в семье…
Не сразу отважился я привести рядом с высказываниями родителей суждения ребят. Пугало привычное: "дети должны слушать, внимать и сначала набираться ума…" (словом, то самое пресловутое "ваш номер восемь, вас после спросим").
И еще я старался предложить читателю кое-какие "тактические" приемы, а проще сказать, наметить (надеюсь, не слишком навязчиво) некую пунктирную линию поведения, особенно в затруднительных положениях.
И я совсем было приготовился к расставанию, к тем самым торопливым вокзальным словам, когда понимаешь — все уже сказано, но хочется выразить что-то еще — необыкновенное, значительное, а стрелки часов гонят и сбивают с толка. Но тут пришло письмо, резко изменившее мои намерения.
Послание было пространнейшее, и я цитирую лишь избранные строки.
"…Еще прежде, чем народился наш, т. е. моей жены и мой, первый ребенок, наименованный впоследствии Ефимом, что, между прочим, означает на греческом — благонравный, я, человек от воспитательных проблем бесконечно далекий, обратился к специальной литературе и попытался вникнуть в суть этого ответственного процесса, выдержать испытание в котором должен каждый родитель…"
Прочитав такие строки вступления и особо подчеркнув про себя, что отец начал готовить себя к исполнению родительских функций загодя, что ответы на новые для него вопросы он искал в специальной литературе, не скрою, я возликовал. Основательный подход к решению всякой задачи непременно вызывает симпатию и уважение к любому исполнителю.
"…Мне показались несколько устаревшими воззрения, изложенные в весьма велеречивой книге прошлого века, хотя… хотя и в них можно было без особого напряжения откопать кое-какие рациональные зерна. "Воспитание — искусство сообразно с природою развивать физические, умственные и нравственные способности детей, устраняя все вредные влияния к успешному развитию", — говорилось, например, в этом труде. И невольно хотелось спросить давно усопшего автора, а как практически можно устранить все вредные влияния на ребенка? Даже если растить его в инкубаторе, и то, пожалуй, не убережешь ото всех…"
Признаюсь, мне сразу понравились въедливость и охват, с которыми будущий папа принялся за "самоподготовку", понравилось и то, что даже у старых авторов он искал рациональные зерна, а еще больше — его готовность спорить хотя бы и с усопшим авторитетом, не принимая на веру готовые, тщательно разжеванные истины.
Однако это было не все, дальше — больше.
"…теперь и Сократ с его главной наукой — о добродетели — и великолепной системой преподавания стал мне симпатичнее. Он молодец! Такие хитрые способы возбуждения самостоятельной умственной деятельности ученика придумал!..
Если же говорить о продолжателях и последователях Сократа — и в первую очередь о Платоне и Аристотеле, — то мое сердце больше расположено к реалисту Аристотелю. Импонирует его мысль о добродетели — единственном источнике человеческого счастья и разделение этой добродетели на нравственную (этическую) и умственную (дианоэтическую)… Как прав был старик, доказывая, что нравственная добродетель приобретается в упражнениях, а умственная — обучением!..
…Так, перепрыгивая через века, я добрался до Бэкона и Яна Амоса Коменского. Скажу сразу: справедливо, что Коменскому присвоили титул отца современной педагогики, очень справедливо. Ведь в его время требовать, чтобы воспитание сообразовывалось с естественным ходом духовного развития ребенка, чтобы обучение было конкретным и наглядным, свидетельство просто-таки гениальной смелости…
Как радостно было увидеть под знаменами Коменского не столько Жан-Жака Руссо (все-таки он порядочно поднапутал!), сколько наших Н. И. Пирогова и К. Д. Ушинского. Достойные оказались преемники, ведь и сегодня они не устарели…"
Было что-то удивительно трогательное в этом папе, который так запросто обращался к великим предшественникам, перешагивал через века, снисходил к заблуждениям и горячности Руссо, будто тот был его племянником, готов был выставлять отметки Пирогову и Ушинскому…
Однако во всем, что я прочитал, еще не обнаруживалось предмета для обсуждения. Письмо было, так сказать, познавательно любопытно.
Предмет этот не то что вдруг всплыл или неожиданно вынырнул, он прямо-таки громыхнул внезапным обвалом:
"…Все шло хорошо, увлекательно, интересно, все замечательно "сходилось", пока не
