над жесткими мышцами и костями своего «я». Не ковырялась в чужих жизнях, чтобы выставить что-нибудь «изобильным» или любым из его синонимов.
Я пришла в книжный магазин с твердым намерением сесть в зале. Я воображала, что Сара увидит меня – может, как только выйдет к микрофону, а может, когда уже начнет читать. В любом случае воображала, что мое лицо произведет на ее голос такой же эффект, как когда в юности, слушая музыку, мы задевали граммофон. Ее иголка подскочит и опустится вновь, и она притворится, что продолжает, но тот сбой, тот изъян в гладком потоке уже никуда не денется. Может, только мы с ней и заметим, но мне и не надо, чтобы замечали другие, – я даже не хочу, чтобы замечали другие. Я пришла не покрасоваться, применяя зрителей как инструмент. Когда мы были детьми, или школьниками, или кем мы там считались в месте, которое в дальнейшем мы продолжим называть КАПА, нас учили, что у близости нет смысла, если она не встроена в шоу. Наши любовь, ненависть, зависть, травля и наказания не казались удовлетворительно реальными, если мистер Кингсли не вынесет их на сцену во время Упражнений на Доверие, а для этого он отбирал совсем-совсем немногих. Это должно быть очевидно: тому, сколько внимания доставалось Саре и Дэвиду, завидовали все без исключения. Вообще-то это и был их звездный час – не такой, как когда берут на главную роль, но важнее в долгосрочном периоде. Быть настоящей звездой в КАПА – занятие для Полианны, когда нужны ровные белые зубы, умение петь и умение втиснуть в голову чужое мировоззрение, в котором нам еще даже не хватало ума узнать мировоззрение или, можно сказать, веру. В отличие от большинства из нас, меня растили в религиозной вере, но в том возрасте даже до меня не дошло, что звездный статус в КАПА – это тоже специфическая вера, а не истинное устройство жизни. И особый звездный статус Дэвида и Сары намекал на какую-то альтернативную вселенную, где все перевернуто, где вместо открытий, любви и успеха есть искажение, разрыв и неудача. Вот в каком шоу они играли звездные роли. Много лет спустя мне пришло в голову, что упражнения, которые их заставлял выполнять мистер Кингсли, – это что-то вроде порнографии. Короче говоря, я решила не заставать Сару врасплох на публике. Не из-за доброты. Просто не хотела отдавать ей моральное превосходство.
И самое последнее перед воссоединением Карен и Сары. В своей книге Сара берет настоящую дружбу Сары и Карен и превращает в дружбу Сары и Джоэль. Еще она берет настоящий конец той дружбы и превращает в спектакль для одноклассников, в Упражнение на Доверие. Но все было не так. Наша дружба умерла строго между нами. Умирание произошло на расстоянии, но сама смерть – когда мы были лицом к лицу, наедине. В мой первый день в школе после перерыва. Осень и зиму третьего курса я провела в библейской школе и не видела Сару с начала лета. Сара провела лето в Англии с любовником старше нее. Она туда попала, когда без разрешения матери уехала на машине матери от ссоры с матерью из-за отказа матери дать разрешение поехать в Англию и влетела на красный в грузовик, разбила машину и получила не смертельные, но достаточно впечатляющие травмы. Как только ее выписали из больницы и ей оформили паспорт, она уехала в Англию и не возвращалась уже до начала учебы. Я все это знаю, потому что это моя мать тем летом возила мать Сары в магазин и к врачу, потому что Сара разбила машину, а она не могла купить новую. Мать Сары – человек с инвалидностью, хотя Сара об этом почему-то не упоминает.
В свой первый день я приехала в школу пораньше, чтобы припарковаться перед зданием, где мало мест, потому что не хотела видеть знакомых, а они парковались сзади. Был январь, и воздух был по-настоящему холодным, и его сырость была холодной, и в холодной сырости стояла дымка, в моей памяти смягчающая освещение, так что я чувствовала себя скрытой от чужих взглядов и одной, будто у меня правда получится и весь первый день учебы я проживу, так и не встретив никого из знакомых, хотя на самом деле школа была маленькая, учились в ней все те же и меня бы даже на час не оставили одну. Но и несколько минут в одиночестве тоже что-то да значили. Перед школой стояли машины учителей, но не заполняли парковку и наполовину. Я планировала посидеть во дворике для курения, за стеклянными дверями столовой – так себе место, чтобы прятаться, но там хотя бы издалека видно, если кто-то идет. Я знала, что прятаться негде, и лучшее, на что остается надеяться, – видеть людей издали, но потом я открыла тяжелую дверь школы – а тут Сара. Она выходила. Было семь сорок пять, за сорок пять минут до первого звонка. И больше никого, ни единого звука; все взрослые либо в учительской, либо заперлись в своих классах.
На Саре было надето что-то панковское, призванное продемонстрировать пренебрежение внешним видом – панковость, – но на деле только подчеркивающее ее старания. Как она старалась все эти месяцы заработать денег в пекарне, как старалась разбить мамину машину, чтобы впредь мать боялась контролировать ее, как старалась пересечь океан и провести лето со взрослым мужчиной, как старалась найти на Карнаби-стрит подходящую одежду, не зная, что означает каждый выбор. На ней были «мартенсы», рваные черные чулки в крупную сетку, выбеленные обрезанные джинсы-шорты и черно-бело-красная футболка, на которой мужик с ирокезом и ухмылкой говорил «Хой!». Волосы короткие, глаза жирно подведены. От этого глаза не выглядели больше, как она, наверное, надеялась, а запали, будто она надела маску. Из-под этой макияжной маски она и увидела меня, ту, кого меньше всего хотела встретить, как я меньше всего хотела встретить ее, и наши старания взаимоотменились. И ее взгляд тут же ожесточился из-за гнева, того, что мы всегда чувствуем из-за человека, который портит наше представление о себе.
Не знаю, что она увидела в моем взгляде. В ее истории мой взгляд не упоминается, не передается с чужих слов – или передается, а я просто из-за своего самообмана не вижу. Тоже может быть. Видеть она должна была чистое обвинение, а его донести несложно. Мы смотрели друг на друга не больше, чем надо. И вряд ли сбились с шага, я – на пути внутрь, она – наружу, в одну дверь. Все, что мы чувствовали друг к другу, что почти
