и занимайся.
Где сидеть? В пустой квартире?
– Перед смертью не надышишься, – мрачно шучу я.
И лучше бы я этого не говорила, потому что мать накрывает кромешная истерика. Мне становится так жалко её. Половина её жизни, семья, весь наш налаженный быт, возможно, и работа – и всё это теперь неизвестно какому стрёмному животному пошло в самый анус. Блин, если бы она год назад так посыпалась передо мной, я бы мысленно велела ей заткнуться и валить к психотерапевту. Но на психотерапевта теперь деньги у нас не скоро появятся.
Я встаю с табуретки, подхожу к ней и неловко пытаюсь обнять сбоку. Она поворачивается и своим мокрым лицом утыкается мне в живот. И я так стою фиг знает сколько и жду, пока мать прорыдается. Держу её. И как будто держу себя. Потому что мне включать протест сейчас или права качать… ну просто не перед кем. Хоть оборись, это ничего не изменит.
Вечером, когда она успокаивается, мы идём к соседке: знакомить меня с нею заново. Она живёт двумя этажами выше, мы редко с ней сталкивались в подъезде, поэтому я помню только её имя – Оня. Я не знаю, что это за имя, наверное, какое-то старинное. Оня и Оня, какое мне дело. Я потом посмотрела в интернете и узнала, что это сокращённо от «Анисья». Странно, почему не Аня? Оня и Аня – так можно мультфильм какой-нибудь совсем детский назвать, про бабку и внучку. Возможно, в этом есть какая-то рифма, типа знака судьбы. Но я уже ни во что хорошее, ни в какие знаки не верю. Ни во что. Лёжа под завалами рухнувшей жизни, можно только надеяться на то, что кто-то услышит твои вопли и тебя спасут. Если не умрёшь раньше. Спасать нас некому. Нужно выбираться самим. Оня так Оня.
Мы переступаем через порог её квартиры и стоим в прихожей. Комната и впрямь одна, обстановка – винтаж из сериалов про советские времена, кусочки из которых я видела, когда была в гостях у бабушки. Пахнет духами какими-то – не старческими, конечно, но и не последняя капсульная коллекция какого-нибудь парфюмерного бренда. В общем, меня не стошнит, если я тут какое-то время перекантуюсь. Но сама идея меня сюда засунуть – ну такое…
Если честно, имя Оня ей совсем не подходит. Оня держит себя и выглядит так, как будто когда-то в далёкой молодости была местной королевой красоты. И сейчас она ходит с прямой, как палка, спиной, высоко вздёрнутой головой, одевается как фанат какого-нибудь низкобюджетного панк-дизайнера. Скорее королева нафталина. Не знаю, на ком-нибудь другом это выглядело бы, может, и круто, но не на старушенции 70+. Я думаю, что у Они вполне может быть где-нибудь на теле татуировка на транслите – Onya – и какие-нибудь пошлые крылышки вокруг. Допустим, на спине, у основания шеи. Бе-е-е, если представить выцветшую татуху на старческой коже в коричневых пятнах и бородавках, аж передёргивает.
Но главная странность не в этом. Местные бабки, Онины ровесницы, наверное, должны были бы буллить её за бунтарские прикиды, за слишком независимый вид и за то, что она не кудахчет с ними о рассаде. Но нет, они заискивают перед нею, называют её Онюшкой. А Оня даже бровью не ведёт. Если бы на меня так реагировали, я бы просто плевала этой жабе вслед и уж точно не называла бы её ласковыми именами.
В общем, мама сказала, что я согласна и проблем со мной не будет. Оня холодно окинула меня взглядом типа «ну-ну, поглядим». Мама поблагодарила – на мой взгляд, слишком горячо и заискивающе, не надо так унижаться, – и мы спустились к себе.
– И чего это она такая вдруг добрая? – спросила я, когда мы вернулись в нашу уже не нашу квартиру. – Она же просто Стервелла де Виль или Миранда Пристли с поправкой на местный климат…
– У Они нет своей семьи.
– И чем же она таким всю жизнь занималась, что на старости лет осталась совсем одна?
– Какая теперь разница, – вздохнула мама.
– Ну так, интересно… – пожимаю я плечами. Должна же я знать, с кем придётся жить под одной крышей.
– В советское время Оня сначала работала демонстратором одежды в местном доме моделей, – нехотя говорит мама. – Ну а вообще, это не наше дело, что у неё было и как.
– То есть моделью? – уточняю я. Вот это поворот, кто бы мог подумать.
– Оня не любит это слово. Потом она сломала ногу, та криво срослась, Оня не смогла ходить по подиуму, но богатый поклонник, какой-то партийный босс и директор завода, помог ей выучиться на конструктора одежды. Потом он умер, Оня не смогла или не захотела ни за кого выйти замуж. В конце восьмидесятых или в начале девяностых Оню сократили и она шила одежду на дому. Когда мы сюда переехали, сначала снимали эту квартиру, я была беременная, надеть нечего. Май был холодный, на меня налезал только плащ-разлетайка, под который приходилось надевать по две кофты, да и те на животе уже не сходились. Оня увидела меня как-то, а через пару дней принесла своё неимоверное пончо – тёплое, шерстяное и невероятно стильное. Покупать куртку на пару недель смысла не имело, поэтому я ходила какое-то время в некоем подобии ковра. В общем, я тогда не заболела только благодаря ей. А когда ты родилась, Оня пришла с подарком. Она принесла отрез ситцевой ткани, спросила, нравится или нет, и унесла его. А потом принесла целых два комплекта для детской кроватки: простынки, наволочки, вот это всё. И всё это Оня делала с абсолютно обычным своим невозмутимым видом. Так что никакая она не Стервелла. Несколько лет мы снимали эту квартиру, потом хозяин решил её продавать, и мы рискнули взять ипотеку. Потому что… ну на самом деле неплохой тут район, соседи, опять же, нормальные.
– А что это за история с испугом? Ну который она заговаривала, – спросила я.
– Ну, я даже не знаю. Ты громко плакала по ночам. Оня однажды пришла, я думала, ругаться на то, что мы ей спать не даём. Попросила дать ей тебя на пару минут, ушла в комнату, закрыла дверь и мгновенно наступила тишина. Я слышала, что в деревнях такое делают. Оня сказала, что просто был испуг, а не грыжа.
Во дела. Так и представляю картинку: злая колдунья склонилась над орущим младенцем, что-то ему такое сказала, и он тут же заткнулся.
– А почему все соседки лебезят перед Оней? – спросила я.
– Потому что Оня
