раскидывает карты, и к ней идут с разными вопросами. Но стоит только кому-то за глаза сказать о ней что-то плохое, Оня каким-то образом узнаёт об этом и больше этому человеку не гадает.
Отлично. Только я подумала, что надо бы попросить Оню раскинуть карты на экзамены, как тут же обломалась. Я же всю жизнь считаю её полоумной старухой в странных нарядах и буквально недавно произнесла это вслух.
– А ты просила её раскинуть карты? – спросила я.
– Просила.
– И что?
– Она сказала, что мне рано и вообще не надо. Вроде как у меня всё и так хорошо.
– А сейчас ты не хочешь её спросить?
– Не хочу.
– Почему? – продолжала допытываться я, почти зная ответ. – Потому что боишься услышать, что будет дальше?
Мама промолчала и еле заметно кивнула. Даже не кивнула, просто закрыла глаза на секунду.
Вот даже как. Прикольно. То есть я какое-то время поживу с бывшей моделью и практически тарологом, но вряд ли узнаю заранее, как мне выпутаться из всех этих историй: с экзаменами, квартирой, отцом, да и вообще.
– Может быть, мы всё-таки снимем комнату? – ещё раз пытаюсь поторговаться я. – Как я вообще буду с ней в одной комнате, ты как себе это представляешь?
– Я вообще ничего не представляю. Я не в состоянии сейчас что-нибудь представлять. Пожалуйста, не вставай сейчас в позу, очень прошу, – мать задирает подбородок вверх, чтобы слёзы не вылились из глаз. А мне показалось, что она успокоилась, когда рассказывала краткую биографию Они. – Давай спать.
Ну давай.
И мы расходимся по своим комнатам. Пока своим.
Уснуть, конечно, после всего услышанного невозможно. Я держу телефон в руках. Хочу написать отцу, даже открыла в мессенджере контакт с его ником «Папус». Да ну на хрен, не сейчас: убью ведь словами на расстоянии. Лишь бы сам сейчас не написал и не позвонил, пусть держится пока подальше.
Это очень странное чувство – в один миг осознать чужим дом, в котором ты выросла. Эти пустеющие стены словно уже отторгали меня, а мне хотелось так прижаться к ним, как будто сквозь эти далеко не новые обои можно провалиться в прошлое, где нет ни экзаменов, ни выселения, ни предательства. Но я понимаю, что грабительская ипотека была уже тогда и стены всегда были чужими, не своими. Просто я этого тогда не понимала. Когда ты маленькая и у тебя есть дом, ты не думаешь о том, а как это, когда его нет, твой ли он вообще? Он просто твой по умолчанию: где живёшь, там и дом. Но когда ты уже большая и происходит вот такое, в мозгу остаётся одна константа: дома нет. Родители справлялись, справлялись и не справились. Вывозили много лет и вот почти на самом финише не вывезли, потому что один из них накосячил. И теперь я без пяти минут бомж. Мой удел теперь – дачный домик или общага, которую ещё заслужить надо, до которой ещё дожить надо. Чувствую себя обокраденной, обчищенной до нитки или как будто получившей под дых перед самым выходом на сцену, на которой ещё надо петь. Уже звучит твоя фонограмма, а ты корчишься за кулисами и хватаешь ртом воздух. Половину песни как минимум пропустишь и дальше не будешь в слова и ноты попадать.
Я лежала на кровати поверх покрывала прямо в джинсах и рубашке, даже носки не сняла. За стеной были слышны тихие шорохи – сновал кто-то из соседей, наверное. У Они нет семьи, но есть дом, есть карты и наверняка она видит в них своё будущее. Может, поэтому и замуж не выходила, потому что видела, как там всё будет. Например, вот так, как у матери: живёшь, ничего не подозреваешь, а потом тебя кидают, а у тебя уже нет ни сил, ни денег – ничего.
У меня осталась только половинка семьи, дома нет. И будущее просматривается из этой точки очень плохо, вообще никак. Но мы же выберемся, да? Мы же пока не разбились. Когда у меня случались какие-то беды и я ударялась в уныние, мама всегда говорила, что всё можно исправить, кроме смерти. Если человек умирает, то всё. Но ведь и после его смерти тоже можно что-нибудь исправить – если не он, так другие это сделают. А пока живы, и вовсе надо бороться. Но тут новый вопрос: зачем такая жизнь, в которой тебя могут подставить в самый неподходящий момент? И кто? Самый близкий человек…
На этих мыслях накрыло и меня. Почему всё так? Я перевернулась на живот, уткнулась в подушку, и ком крика вышел из меня вместе со слезами.
Глава 3
Начало 1990-х
Он убедился в том, что бабкин отвод работает. Нет, сначала подумал, что бабка его обманула и теперь всё пропало. Но девку эту никто не искал месяца полтора. А спохватились, вспомнив про него, и вовсе через год, когда нашли её тело. Была осень, уже вовсю шли лекции в институте. Его забрали прямо с пары: не поленились, приехали, не стали караулить возле общаги или учебного корпуса. Наручники надели при всех, кто был в аудитории. Повезли в район. По пути один из ментов проговорился, что не то что всех его друзей, с которыми он в тот вечер куролесил, но и вообще всех парней примерно его возраста со всей деревни тоже собрали для дознания. Кто-нибудь из них уж точно заговорит, и тогда менты узнают, что с этой приезжей девкой сделалось. Пока везли, в голове горели слова бабки, как раскалённая вольфрамовая нитка в лампочке: «Только ты сам ни в чём не признавайся. Тогда и не узнает никто».
Прошлым летом, когда всё случилось, он съездил в город, подал документы в аграрный, сдал вступительные экзамены. Велели ждать, когда вывесят списки на зачисление. Ждать надо было неделю или больше, он решил не терять времени в городе, всё равно жить негде, и вернулся в деревню, чтобы погулять как следует с друзьями, потому что все они скоро уезжали кто куда, в основном в другие города на учёбу или к родственникам устраиваться на работу.
Кто из них склеил эту девку, он уже плохо помнил: куда-то шли, увидели, позвали за компанию, она пошла. Девка была не местная, приехала на каникулы к деду с бабкой, подруг ещё не завела, а они пообещали её со всеми местными девахами перезнакомить. Поршень позвал всех к себе, сказал, что у родителей с прошлого года осталось много домашнего вина –
