на глазах становятся отчетливее. Солнце прокрадывается в сад слева наискосок и, как художник-виртуоз, срисовывает силуэт яблони в податливую пустоту занавески на окнах опустевшей комнаты Анни парой великолепных нервных росчерков.
Я действительно был очень занят в малой гостиной; я был доволен тем, что отыскал себе дело. На коврике под пианино я нашел запылившийся Профессоров блокнот с его стихами, посвященными Лидии. От времени и влажности буквы немного расплылись на бумаге, и казалось, будто я смотрю на них сквозь слезы. Когда я отдал блокнот Профессору, он как ни в чем не бывало поставил его на полку рядом с книгой рецептов — не той, что лежала на его прикроватной тумбочке, а другой, которую он любил меньше, — и сказал:
— Да-да, дружище, благодарю вас. Все это оказалось совершенно напрасно, но вам — спасибо.
Пока я снимал с мебели в малой гостиной чехлы и выгребал из-под ковров прошлогодние листья, пару раз приходила Лидия с гитарой и усаживалась на подоконник что-то наигрывать.
— Так тебе будет веселее работать, — пояснила она.
Но играла она все сплошь что-то в своей обычной заунывной манере, и я думал про себя, что лучше бы она взяла вторую метлу и помогла мне подметать пол. Неземное весеннее освещение обесцвечивало яркую обивку на креслах, пунцовые шторы на окнах и скатерть с кисточками, собравшуюся складками, как будто на ней застыли водяные круги. Оно холодно отражалось в пустых вазах и крышке пианино, на которую Анни как-то вечером положила тетрадный лист, чтобы подсчитывать очки в игре в шарады, а потом я заметил, что ее карандаш продавил в черном лаке следы, все эти кривенькие четверки и семерки, которые изуродовали прекрасный немецкий инструмент. Я очень рассердился на нее, а она даже не извинилась.
— Да перестань, — сказала она. — Для тебя закрасить все это — пара пустяков.
Так они и остались, эти царапины, и блестели теперь на солнце, как алмазные жилы в горной породе. Я сидел напротив пианино, рассматривал его, и оно казалось мне усталой вороной лошадью, к изогнутой шее которой прижимаешься лбом после долгой дороги. Лучи бессильно скользили сквозь резную спинку одного из стульев и рассыпались веером белесых полос по пыльному паркету. Лидия, затерянная где-то в самой чаще всего этого беспорядка, словно снилась мне, а музыка, которую она играла, доносилась до меня издалека, опускалась сквозь слюдяную толщу воздуха на самую глубину.
— А зачем нам эта комната? — спросила Лидия. — Разве нам мало Круглой?
— Что? — не расслышал я.
— Я говорю, твой дом и так очень большой! Зачем столько возни со второй гостиной?
Я прислонил метлу к дверце шкафа и вздохнул.
— Во всем доме должен быть порядок, даже если он стоит пустой.
Она так испуганно на меня вытаращилась, что я поспешно добавил:
— И еще только отсюда виден изгиб реки, где она резко забирает на восток, а от земли остается только узенький мыс. На этом мысу очень красивые ели.
Лидия обернулась и взглянула в окно.
— Да, — заметила она. — Там и вправду восток. У меня над морем облака поутру так окрашиваются и принимают такие формы, что каждый раз как будто подплываешь на корабле к новому берегу. Это и вправду можно увидеть, только если смотреть в ту сторону.
— Я тоже думаю о других краях, когда гляжу на этот свой речной изгиб, — согласился я. — Так что эта гостиная необходима, чтобы не больно-то засиживаться на месте. Эдакая гостиная наоборот.
— Но ты ведь все равно никуда не собираешься, — проговорила Лидия с грустью.
— Мне не с кем оставить пса, — усмехнулся я. — Он уже стар для дальних прогулок.
Лидия ответила на это только:
— Ланцелот говорит, это вовсе не твой пес, а его.
Я проводил в малой гостиной почти все время, и даже когда темнело, оставался там и разбирал книги при свете единственной лампы: какие оставить на месте, какие перенести в библиотеку. Я хотел жить в согласии с землей, попасть в такт ее дыханию. По ночам на небо накатывала теплая волна звезд или поднималась над лесом веснушчатая луна — и поэтому сад всегда был озарен слабым голубым светом, при котором можно было продолжать работать и при этом никого не будить. Это земля чиркала спичками, чтобы даже в темноте не откладывать свое весеннее шитье, и я не хотел от нее отставать.
Когда у меня начинали болеть глаза, я выходил на библиотечный балкон и думал о том, как ловко Анни обвела меня вокруг пальца, когда так послушно и лицемерно собрала вещи и покинула дом. Она перехитрила всех нас — она ведь была та еще шарлатанка. Мы все поверили, что она ушла, а она просто взяла и втихаря переселилась из одной комнаты в другую — вон в ту, в ту самую, о которой я раньше не знал и в которой раньше никто не жил. Да, ее маленькая комнатка на втором этаже была просто для отвода глаз — всего лишь декорация, со всеми этими зелеными шторами, вышитой наволочкой и всем, что я царапал карандашом на облезшем дверном косяке; теперь она стоит пустая, и по вечерам, гуляя вокруг дома, нельзя увидеть, как рука Анни зажигает лампу на его рябиновой вершине. Но там, в другой, потаенной, настоящей, хитроумно спрятанной от чужих глаз, — там она уже навела свои мошеннические порядки, нашила себе занавесок из Млечного Пути и следит теперь за нами в щелочку, знай себе потешается. Так просто с ней было не разделаться, конечно же, нет! Я садился в кресло и пристально глядел на ее призрачное окно, мерцающее за зубчатыми тенями леса, восхищался тем, как безупречно она от меня запряталась, крепко-накрепко, так что теперь ее и не вытащишь. Я не знал, куда деваться от злости! И нужно, просто необходимо было придумать способ избавиться от нее окончательно.
Когда растаял лед и началось половодье, я стал брать с собой пса и отправляться на долгие прогулки. Мы заново протоптали в подтаявшем снегу тропинку там, где я поднимался осенью к дачам, и днем она размокала на солнце, а вечером подмерзала, становилась скользкой и ярко-оранжевой в закатных лучах, и мне приходилось изо всех сил хвататься за ветки, как за корабельные снасти, чтобы не съехать в овраг. Прозрачная поверхность реки была искажена несовершенствами пылинок, вобравших в себя лимонно-желтый тусклый свет вечера. Я поднимал взгляд и смотрел на рыхлые самолетные борозды в пронзительно-синем небе,
