милого Максика: тонкого, чувственного и нежного. Стояла долго, ожидая чуда. Слышала шепот соседей, что стали невольными свидетелями, чувствовала холод, тянущийся по ногам. Прижимала к обнаженной груди его футболку, еще хранившую родной аромат. Зачем я ее схватила?
Я шла по неровным булыжникам брусчатки, проваливаясь на мягких ногах в неровные расщелины. Тащила за собой большой чемодан, пластиковые колеса которого отвалились еще пару кварталов назад, отчего теперь вся площадь была погружена в противный скрежет металлического крепления по каменной кладке. Любопытные, абсолютно недобрые взгляды были прикованы ко мне. Каждый считал себя обязанным окатить меня волной презрения.
Конечно, девушка с синими волосами в коротких шортах и разных кедах не вызывала в людях доверия. Они осматривали меня с ног до головы, награждая снисходительной улыбкой на прощание.
Я шла вверх по мосту, смотря себе под ноги. Карабкалась по скользким булыжникам. Дождь только усиливался, а я этому радовалась, потому что все равно уже давно промокла, зато улицы мгновенно опустели. Людишки спрятались в теплых квартирках, унося с собой свою жалость и уверенность в собственной правоте. Мне больше не нужно было терпеть осуждение, не нужно было улыбаться Теперь мне нужно придумать, как жить дальше?
Резкая боль в животе заставила разжать руки. Чемодан выпал и покатился вниз, ударяясь по пути о железные перекладины мостового ограждения. Все мышцы свело, а легкие сжались. Я перегнулась через перила, зависнув на железнодорожными путями. Подомной проносились товарные составы, от огромной скорости которых трясся мост. Волосы разлетались в стороны, а воздух наполнялся мокрой пылью с примесью горелого масла. Было нечем дышать. Вцепилась в поручни, чтобы не уступить своей слабости и не рухнуть вниз. Открыла глаза, шаря вокруг взглядом, в попытку найти что-то важное, стоящее, красивое. То, для чего можно было бы продолжать жить. Но находила лишь абсолютно серые, безжизненные и потрескавшиеся от времени стены, разукрашенные уродливыми граффити. Меня тошнило. Хотелось плакать, но горло распухло, а боль растекалась по всему телу. Не могла говорить. Слова растворялись. А дождь продолжал хлестать по щекам, стекал по длинным прядям, падая вниз с моста. Не могла подняться, продолжая нависать через перекладину. Безмолвно…. Горько и опустошенно наблюдала, как по обнаженным ногам текли тонкие струйки алого цвета…
Как плохо быть врачом. Очень плохо. Ты уже не можешь расслабиться от неизвестности, потому что абсолютно точно знаешь, что происходит с твоим телом. И я знала. Но от того становилось только больнее. Эх, Дедуля… Не в этот раз… Как плохо быть врачом…
… Я села, оперев голову на ладони. От воспоминаний стало только хуже. Рука ныла от капельницы успокоительного, которую я почему-то не помнила. За окном стемнело, отчего светлая палата превратилась в синеватую коробку теней. Проезжающие машины разрезали темноту резкими вспышками фар, а постоянно прибывающие кареты скорой помощи раскрашивали скучный мрачный потолок яркими огоньками.
Наверное, каждый проживает горе по-разному: можно рыдать, обнимая сына, можно проклинать врачей, рассыпаясь обвинениями в бестолковом непрофессионализме, а можно тихо принимать решение, от которого зависит вся его жизнь.
Я вышла в коридор и проскользнула в палату. Ванька до сих пор лежал с закрытыми глазами. Я села у кровати, сжав его крошечную ладошку. Мой малыш еще ничего не видел, он ничего не знает. Не ведал любви, страсти, боли и неприятных разочарований, без которых просто невозможно ощутить головокружительный прилив счастья. Он еще ничего не видел….
— Дочь! — родной голос проник сквозь плотный занавес мыслей и страхов.
— Мама! — я бросилась к двери, где застыли мои родители. Мама вытирала слезы рукавом больничного халата, а папа нервно сжимал папку с историей болезни. — Папа!
Мы обнимались, пытаясь прогнать страх и упорное чувство неизвестности. Вкрадчивый голос Були заставил нас вздрогнуть:
— Давайте успокоимся, — она потрепала сына по голове и приобняла маму. — Нам нужно собраться и решить, что делать дальше….
*****Максим*****
Я наблюдал через прозрачную перегородку, как люди в белых халатах, перебирая какие-то бумажки, пытаются договориться. В приоткрытую дверь слышал обрывки фраз, но от слова, что стало чаще всплывать в их разговорах, становилось плохо даже мне.
— Трансплантация, — прошептала бабушка Лизы. Она сидела рядом, нервно сжимая трескучий пластиковый стаканчик кофе из автомата. От неё так ярко пахло смесью валерьянки и корвалола, что кружилась голова. Дэн то входил в кабинет главврача, то выходил оттуда, истерично сжимая голову обеими руками. Мне было его жаль. Наверное, нет ничего страшнее, чем узнать, что твой ребенок болен не обыкновенным гриппом, подхваченном на детской площадке, а чем-то серьезным, настоящим и внушающим страх даже бывалым медицинским работником.
— Это еще не решено, — я не знал, как мне вести себя. Не знал, как утешить старушку, что раскачивалась, в отчаянье сжимая кулаки.
— На это сложно решиться, потому что врачи играют со временем, пытаясь определить правильное решение. Встречалось огромное количество случаев, когда пересадка, а так же послеоперационный период, приносили обратный эффект. Да и давит статистика. Знаешь, с чем врачи постоянно борются?
— Со смертью?
— Нет, Максим, со статистикой. И с подобным диагнозом, статистика не оставляет шансов на позитивный настрой. Это ребенок. От их правильного решения может зависеть не только его жизнь, но и жизнь его родителей.
— То есть трансплантация — не панацея?
— Нет. Да и кусок печени, подходящий по всем параметром, сложно найти. Они не продаются в магазинах.
— А как?
— Нужно искать донора, — она встала и вплотную подошла к окну. Старчески искривленные пальцы провели по стеклу, будто давая сил своим родным. — Порой донор может оказаться на другой стороне земного шара.
— А родственники? Вас же много! Дэн, Лиззи?
— Да, точно, — она опустила голову, отводя от меня взгляд. — Я поеду к Миле. Ей там очень страшно. Присмотришь за Лизаветой?
— Да, конечно.
Она ушла, остановившись только на миг. Старушка, казавшаяся эталоном достойной старости, превратилась в скрюченную тонкую фигурку. Он шла, опираясь на металлический поручень вдоль стены больничного коридора. У лифта она обернулась, растянув посиневшие губы в улыбке.
— Вы справитесь, — прошептала она. — Ты справишься.
Я не мог понять, что делать дальше. Просто сидел в пустом коридоре, быстрые шаги медсестер в котором, превращались в раздражающую и весьма нервирующую музыку. Дэн тоже не мог найти себе места. В кабинет, где шел консилиум, постоянно входили новые врачи, и все начиналось сначала. Это было похоже на детскую карусель: менялись лица, цвета медицинской формы и выражение лиц, на которых отображалась вся тяжесть принимаемого решения, они вновь раскладывали уже затертые результаты анализов, проговаривая все риски.
Лизка больше не плакала, только внимательно выслушивала каждого, делая пометки
