чужой —
Снова за пояс заткнёт он топорик свой.
Обустроил с топором земли дальние,
До Амура он дошёл, до Австралии…
А когда на Русь Орда вдруг нагрянула,
Топором разил врага, кровью пьяного.
На французов шли с войсками Кутузова,
Шведов били мужики косопузые.
И фашистскую чуму – злую опухоль —
Били силою стальной, словно обухом…
Он и ныне жив-здоров, удалец и хват,
Правду-матку рубит так, что «верхи» дрожат.
Славься, плотничек-мужик! Громче, музыка!
…Я ведь тоже был и есть – с косопузинкой!
Отцовская трость
Голод, войны, лихие невзгоды —
Всё изведать отцу довелось,
И ходил он в преклонные годы,
Опираясь на верную трость…
К нам с годами приходит усталость,
Жжёт рябины пунцовая гроздь…
Помню: мать, заболев, опиралась
Всё на ту же отцовскую трость…
Были в жизни и горе, и радость,
Но опор я не знаю иных:
Опираюсь на трость, опираюсь,
Как на память о предках своих.
«В душе темно, как полночью осеннею…»
В душе темно, как полночью осеннею.
Я мучусь, забывая о себе,
Когда слезами матери Есенина
Россия плачет о своей судьбе.
Слепой народ на лучшее надеется,
Но грустно тлеет мутная заря,
И кровь кистей рябиновых виднеется
В есенинской причёске октября.
Вонзаясь в небо острой колокольнею,
Старинный храм плывёт, как горький дым,
И раздаются стоны колокольные
По убиенным, павшим и живым.
Из века в век скорбят могилы братские.
Тоска крестов – всё горше и черней.
И обелиски строгие солдатские
Афганской болью старят матерей.
Но праведные муки – не напрасные.
Кровь страстотерпцев пролита не зря.
Вот потому алеют гроздья красные
В есенинской причёске октября.
«Стала жизнь – что вниз откос пологий…»
Стала жизнь – что вниз откос пологий,
Душу стала смута истязать.
И пошел я по глухой дороге,
Словно странник сирый и убогий, —
Сам себя отправился искать.
Тяжела дорога, что от дому,
И тревожно, как перед бедой.
Я уж и не рад пути такому,
Вдруг навстречу – путник незнакомый,
С посохом и сивой бородой.
– Что невесел, сыне?
Что случилось? —
Он меня участливо спросил.
– Как же так, старик, скажи на милость:
Жизнь бежит, а счастье только снилось.
Иль о нем я Бога не молил?
И сказал мне дед, сверкнув очами,
Так, что у меня по телу – дрожь:
– Тяжела дорога лишь в начале,
Мудрость жизни – в боли и печали,
Счастье – в том, что мыслишь и живешь.
Я в ответ:
– То истина простая,
Но порою не хватает сил,
Липнет лихо, что смола густая…
– Ты терпи, – сказал он и… растаял,
И с небес меня перекрестил.
И застыл я чутко, как охотник…
Видно, тот старик, что здесь стоял,
Был не просто пахарь иль работник,
А святитель Николай Угодник,
Да его я в спешке не признал.
Терновник
Заполонил терновник огороды
В моём родном пустеющем селе
И разгулялся сам себе в угоду,
Как одинокий дед навеселе.
Ему крутые склоны не помеха,
Он из оврагов выполз на поля.
Терновник словно чует: век от века
Скудеет плодородная земля.
Конечно, он разрухе не виновник,
И потому, денькам погожим рад,
По всей округе буйствует терновник —
Неприхотливый русский виноград.
У горизонта громоздятся тучи,
И на полях, как видно, неспроста,
Топорщатся терновника колючки,
Как на челе распятого Христа.
Что делать с ним?
Мне грустно и неловко.
Тугих плодов накатывает вал…
Быть может, настоять на них терновку?
Да равнодушен я к спиртному стал.
…Я молчаливо голову склоняю,
Ещё ни в чём не чувствуя беды,
И пробую на вкус – зачем, не знаю —
Заброшенности горькие плоды.
«Опустела деревня под плачущий клик журавлиный…»
Опустела деревня под плачущий клик журавлиный,
Протянулась дорога с околицы за окоём.
Кровью жертвенных ягод кусты окропила калина,
Позаброшенный сад в луговину врезается клином,
А былые поля поросли беспробудным быльём.
Здесь когда-то отборная рожь так родилась обильно,
Что нашла своё место в снопах на старинном гербе.
Нынче пусто вокруг, нынче в поле и душно, и пыльно,
Только ветер гудит на просторе, как дьявол в трубе.
Власти сдали деревню в аренду полынной судьбе.
Ветер памяти скорбные дни, словно книгу, листает,
И возносится эхо беды до невидимых звёзд.
Здесь одна лишь тропинка пока ещё не зарастает —
Та, что скорбно ведёт из деревни на гиблый погост,
Да и то здесь бывает лишь редкий из города гость.
Над забытым погостом лишь ворон томительно кружит…
Разрыдаться б взахлёб, да не хватит, наверное, слёз.
Вековые кресты о деревне загубленной тужат,
Непроглядный туман вяжет сеть паутиновых кружев,
Но возносятся ввысь купола золотые берёз.
Одинокий кочет
В деревеньке неказистой,
Где весь быт порушен,
Кличет кочет голосистый
Курочек-пеструшек,
Всех былых подружек.
Только нет ему ответа —
Кур давно не стало.
Он один кричит всё лето
Хрипло и устало —
Видно, стал он старым.
