Тимофеевна — пожилая, чертами лица чем-то схожая с Любой, хлопотали вокруг больной. Саша вызвал врача. Тот не заставил себя ждать. Осмотрев Любу, нашел воспаление легких, потребовал немедленно отправить в больницу.
— Что с ней произошло? — спросил доктор.
— Ничего, — хмуро ответил Саша.
Тон его не укрылся от врача.
— Странно, очень странно. Вы бы все-таки сказали. Легче лечить будет.
— Мне нечего говорить, происшествий с ней никаких не было, — все так же хмуро проговорил Саша. — Ничего вредного для здоровья она не делала.
— Как хотите, — сердито сказал врач. — Как хотите. — Ясно было, что Саше он не верит.
Саша понимал, что своими недомолвками вредит Любе. Но нельзя же рассказать о «крещении». Врач — такой же враг Саше, а теперь Любе, как все вокруг. Раскрываться нельзя ни перед кем — этой жизнью вынужден жить Саша и его близкие… Даже Люба…
И вдруг, в момент разговора с врачом, Саша ужасающе ясно понял, какой вред принесло Любе «крещение».
Мысль была четкой, неоспоримой, и от нее у Саши потемнело в глазах.
Глава двенадцатая
ОТ ДОМА К ДОМУ
Странное чувство временами охватывало Калмыкова.
Он казался себе похожим на человека, который идет рядом с движущимся поездом. Совсем близко, у плеча, постукивают колесами вагоны, обдает горячим ветром. Протяни руку — коснешься шершавой металлической стенки. Но руку протянуть нельзя, близкий поезд бесконечно далек. У пассажиров, проводников своя жизнь, они даже не подозревают о путнике, который рядом, за стеной вагона. Может, случайно кто-то бросит сквозь окно рассеянный взгляд, увидит одинокую фигуру, бредущую вдоль железнодорожного полотна, и сразу забудет о ней.
Отрывистее стучат колеса, туже волны разорванного воздуха — поезд ускоряет ход. Вот прошел он, исчез за поворотом, путник остался, и вокруг холодное солнце, и выпачканные мазутом шпалы, и блестящие параллели рельс, которые сходятся во враждебной дали. Тоска одиночества, взгляд ищет последний дымок паровоза, а дым тает в небесной пустоте…
Почему приходят эти мысли? Ведь как будто бы причин для них нет?
Почти полгода Калмыков в Приморске и нельзя сказать, что время истрачено зря. Он никогда не надеялся на быстрые успехи, понимал — работа предстоит кропотливая. Кое-чего он достиг. Устроился в безопасном месте, прочно вошел в общину. Через Шаю Грандаевского наладится связь с зарубежными братьями, со дня на день надо ожидать первой посылки литературы, инструкций. Поганой метлой вымел Саша развратных молодух, теперь все делается в строгом соответствии с иеговистскими правилами. Появился первый надежный человек — Прасол. Есть Люба…
Вот, пожалуй, мысль о Любе, о «крещении», после которого девушка попала в больницу, лишала Калмыкова душевного равновесия. Именно вслед за «крещением» начался разлад, который становился все сильнее и сильнее. Саша старался не поддаваться, бороться с собой.
Он посетил Любу в больнице. Она не ходила, и его провели в небольшую квадратную палату, где стояли две кровати — Любина и бойкой, несмотря на недуг, девахи, разглядывавшей посетителя с откровенным любопытством. Люба и Маруся успели подружиться, она тоже вступила в разговор между Сашей и Любой. Рассказала, что живет в селе, работает колхозной свинаркой.
— Они ж такие чуднесенькие, — хлопая от удовольствия в ладоши, вспоминала вверенных ее заботам поросят.
С еще большим азартом рассказала про вечера в клубе, про кружок художественной самодеятельности, про Диму-тракториста, к которому явно была неравнодушна.
Даже в больнице Маруся не могла оставаться без дела, выучилась вязать, читала, что называется, запоем. Болезнь отступала перед энергичным, веселым человеком — врачи обещали Марусе скорое выздоровление. А рядом с нею, как бы черпая в ее бодрости силы, чувствовала себя лучше и Люба. Не осталось следа от нездорового, лихорадочно-истерического возбуждения, организм креп, а мечты… то и дело уходили от божественного к земным делам, о которых так хорошо говорила Маруся.
Саша радовался улучшению здоровья Любы и делал вид, что не замечает перемен в мыслях ее. Уверял себя — все пройдет, Люба в вере останется прежней.
А покоя в душе не было…
И Калмыков еще энергичнее принялся за дело, которое иеговисты считают для себя главным, именуют его «от дома к дому».
«От дома к дому» — не просто лозунг политических и тактических действий «свидетелей Иеговы». Это хорошо продуманная, четкая программа. Методы ее созданы многолетним опытом сектантских миссионеров, к разработке ее привлекались ученые — специалисты так называемой «практической психологии», к которой с большим уважением относятся в США. «От дома к дому» — значит вести наступательную агитацию, все время вербовать в секту новых членов, проникать в семьи, изучать характер, склонности, обстоятельства жизни намеченной жертвы, терпеливо выжидать момент, когда «слово Иеговы» окажется наиболее доходчивым, «упадет на благоприятную почву». Вот что говорилось в «трактате», написанном одной из видных иеговисток, в прошлом — изменницы Родины, служившей в гестапо.
«Посмотрите, сколько народа ходит вечером по проспекту, пробивая пустой воздух, — пишет «свидетельница Иеговы». — Все они должны услышать свидетельство Иеговы. Видите, сколько у нас работы. Придет такое время, когда мы получим возможность забраться на какую-нибудь возвышенность и выступить открыто с проповедью, чтобы многие услышали, но пока это рано. Наши братья за границей это практикуют, но в Советской России пока невозможно. У нас в России нужно применять тактику индивидуальных бесед».
Иеговисты подсчитали, что в четырех евангелиях слова «квартира» и «дом» употреблены 110 раз, почти всегда связаны с проповедованием «священного писания». Поэтому, мол, журнал «Башня стражи» требует от иеговистов идти «от дома к дому», распространяя «благую весть».
Конечно, в случае нужды «свидетели Иеговы» избирают и другие места для своей пропаганды. Евстигнеюшка по наущению Макруши регулярно посещала кладбища. Приметив одинокую женскую фигуру у свежей могилы, подсаживалась, охала, вздыхала, «сочувствовала». Постепенно переводила разговор на «утешение в вере». Иногда ее слушали, иногда — нет, но Евстигнеюшка придерживалась инструкции: «не уходи без изложения «свидетельства», поставь два-три вопроса и так или иначе заинтересуй». Если слова Евстигнеюшки встречались внимательно, старуха приглашала новую знакомую к себе. Здесь за нее брались Макруша и Крыжов. Так была вовлечена в секту мать маленького Пашки, с которой познакомилась Евстигнеюшка на похоронах ее мужа.
Проще и грубее были методы Буцана. Уповал он главным образом на свою физическую силу — не всякий мог с ним совладать. Когда дверь намеченной Буцаном квартиры отворялась, иеговист без приглашения проходил в комнаты, садился на свободный стул, начинал «вещать». Изумление, возмущение, гнев хозяев на него не действовали. Он продолжал свое. Не однажды нарывался Буцан на рослых мужчин, которые попросту выталкивали взашей незваного гостя. Однако это были, так сказать, издержки производства, Буцана не смущавшие.
