даже вышвырнут. Но я, скорее всего, выживу – если Равив не заговорит.
Мы с Равивом, как обычно, остаемся последними. Я рассказываю ему, что поставил обновление игры, которую он любит, и спрашиваю, хочет ли он поиграть. Он улыбается и тянется за моим айфоном. Прежде чем отдать его Равиву, я говорю, что мне нравится, когда он играет, но это должен быть секрет, потому что, если он расскажет другим детям, они тоже начнут просить, а я не могу давать айфон всем. Равив задумывается на секунду и кивает. Я даю ему айфон, и он приступает. Во время игры я спрашиваю его, хорошо ли он хранит секреты. Он не отвечает. То ли из-за вопроса, то ли погружен в игру, не знаю. Через несколько секунд айфон весело пиликает. Видимо, Равиву удалось перейти на следующий уровень.
– Молодец, – говорю я, – ты реально круто справляешься.
– Почему ты улыбался, когда били Лиама? – спрашивает он, не поднимая головы.
Теперь моя очередь помолчать. Инстинкт требует что-нибудь соврать. Инстинкт всегда требует что-нибудь соврать, но, как и с Акировой, я его игнорирую.
– Я улыбался, потому что я его не люблю, – говорю я в конце концов. – Он часто делает плохое, и я считал, что он давно заслужил наказание, но он всегда выходил чистеньким. И когда я увидел, как Гаври его бьет… Ну, некрасиво так говорить, но я обрадовался.
Равив поднимает голову от игры и таращится на меня. Игра продолжается, и я слышу, как он проигрывает, но, похоже, его это больше не интересует.
– Какое плохое? – спрашивает Равив. – За какое плохое он заслужил наказание?
– За многое, – отвечаю я. – Но в основном меня раздражало, что он цеплялся к слабым.
Не спуская с меня глаз, Равив утирает нос тыльной стороной ладони и говорит:
– Но не только он цеплялся к слабым. – Он не договаривает, но мы оба знаем, что он имеет в виду меня.
– Верно, – говорю я. – И это отвратительно.
– Тогда почему ты тоже так делаешь? – спрашивает он.
Он абсолютно не сердится. Ему просто любопытно.
– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Может, потому, что большую часть времени я сам чувствую себя слабым, а когда цепляюсь к кому-нибудь, я чувствую себя сильнее.
Равив кивает. Мне кажется, он понимает меня.
На набережной холодно и дует дикий ветер. Небо совершенно черное, и, похоже, вот-вот начнется гроза. Я кутаюсь в пальто и жду Акирову. Это мой первый день в качестве ее наемного работника. Она опаздывает, но не сильно. На ней вязаная шерстяная шапка. Обычно я не люблю девушек в шапках, они всегда выглядят как Минутки из “Минутки с Дудли[22]” – как будто они слишком стараются или вообще лесбиянки. Но на ней шапка сидит хорошо, подчеркивает ее зеленые глаза. Ветер слишком силен, косяка не разжечь, и я предлагаю ей забежать в какой-нибудь подъезд. Пока мы курим в подъезде заброшенного здания на Ярконе, начинается дождь, и я думаю о своем велосипеде, который мокнет там сейчас на набережной.
– Какой говенный день, – говорю я, и она кивает, как будто у нее тоже что-то мокнет где-то там снаружи.
Я рассказываю ей о том, что сегодня произошло. Всю историю с Лиамом и его мамой. Она спрашивает, люблю ли я свою работу. Я молчу. Мне никогда не задавали этот вопрос.
– Я не знаю, уместно ли слово “люблю”, – отвечаю я в конце концов, – но я, безусловно, предпочитаю ее работе со взрослыми. У ребенка можно откусить кусочек бутерброда. Или пощекотать. Со взрослыми все сложнее.
Она достает из сумки завернутый в бумагу бутерброд.
– Хочешь? – спрашивает она. – Я приготовила утром. Он с тунцом.
Я говорю, что не голоден, и спрашиваю, можно ли вместо этого ее пощекотать. Она улыбается.
– Ты думаешь, что тебя уволят? – спрашивает она и немедленно откусывает от бутерброда.
– Не знаю, – говорю я. – После завтрашнего разговора у Маора я буду знать больше.
– Мне трудно с детьми, – говорит она. – Не то чтобы я их не любила, я просто не знаю, как себя с ними вести. С того дня, как мы познакомились, Одед не переставая говорил о детях, а я просто пыталась тянуть время.
Я спрашиваю, зовут ли ее мужа Одед, и замечаю, что до сих пор она всегда говорила про него “мой муж” и это первый раз, когда она назвала его по имени.
– Потому что теперь я не совсем уверена, что он такой уж мне и муж.
– Что это значит? – спрашиваю я.
– Все сложно, – говорит она и прибавляет: – Как думаешь, дождь надолго?
Я напоминаю ей, что она обещала рассказать мне, почему вот-вот исчезнет. Она кивает и говорит, что сдержит обещание, но не сегодня.
– Я надеюсь, завтра все пройдет нормально и тебя не уволят, – говорит она мне и, прежде чем шагнуть под дождь, целует меня в щеку и желает приятных выходных.
Я остаюсь в одиночестве еще на несколько минут. Стою в подъезде, думаю о Равиве, о завтрашней встрече, о ее муже Одеде, который теперь не такой уж ей и муж, и о ее поцелуе, дружеском таком поцелуе с запахом тунца.
Снаружи льет все сильнее, и, когда мне надоедает ждать, я выхожу под дождь.
Назавтра я просыпаюсь аж в четыре – в дни, когда я не работаю, я не ставлю будильник. Я беру телефон и вижу сообщение от мамы, которая пишет, что сегодня вечером мы будем ужинать вдвоем, потому что мой брат уехал на выходные с какой-то девушкой, с которой познакомился на работе. В конце сообщения она добавляет три восклицательных знака, словно ей шестнадцать лет. Она только и мечтает о том дне, когда мой брат снова женится. Каким-то образом ей удалось убедить себя, что все нападки и вся горечь, которые Хаги выблевывает на нас, – это все от одиночества, а едва он найдет того, кто будет готов его терпеть, он превратится в принца. Под ее эсэмэской есть еще одна, пустая, от Маора. Я звоню, но его мобильник выключен, и я оставляю сообщение.
Мама приготовила еще более сногсшибательный ужин, чем обычно: четыре перемены блюд и слоеный пирог по рецепту из интернета на десерт. Она рада за Хаги, и эта радость передается мне. Я выпиваю много вина, и мы говорим про папу, весело так говорим о том, как по нему скучаем. Мама добавляет, что всегда надеялась дожить до внуков. И что, хотя она уже бабушка, ее мечта – увидеть моего ребенка. Когда она спрашивает, как дела у моей подружки-адвокатки,
