П.-Ж. Прудона (1809–1865), в целом он считал, что социализм в том виде, как он изложен в теориях Маркса и Энгельса, представляет собой наиболее яркий пример того, как игнорируется имманентный конфликт между личной свободой и общественной жизнью. По мнению Новгородцева, Маркс, представлявший будущее человечества как «состояние полной свободы, где исчезнут все виды угнетения и несправедливости, уничтожатся разделения между людьми, не будет ни национальной розни, ни классовой вражды, ни семейного деспотизма», полностью отвергал идею о том, что различные ценности могут конкурировать друг с другом [Новгородцев 1921: 149]. Вместо того чтобы видеть в противостоянии между государством и обществом проявление свободы и разнообразие частной жизни, Маркс и его последователи пытались поглотить и подавить это разнообразие ради единства общей государственной цели. Игнорируя конфликт между разными ценностями, социализм выходит за пределы свободы и нарушает ее [Новгородцев 1921: 200, 226].
Собственное представление Новгородцева о свободе базировалось на его убежденности в том, что «в самом понятии нравственного стремления заключается начало бесконечности и представить себе идеал достигнутым и конечным значило бы отрицать бесконечную силу нравственного стремления и абсолютный смысл идеала, не вмещающийся в относительные формы» [Новгородцев 1921:17][329]. Ни свобода, ни нравственное совершенствование не ждут нас в грядущем земном раю, и достичь их можно только путем «неустанного труда и бесконечного стремления – вперед, всегда вперед, к высшей цели» [Новгородцев 1921: 21]. Те, кто стремится к общественному прогрессу, могут участвовать в активной политической деятельности, но они не должны рассчитывать на то, что им удастся достичь идеала. По мере развития истории будут меняться политические формы, поддерживающие равновесие между конкурирующими концепциями свободы, и абсолютный идеал будет осуществляться в совокупности этих дополняющих друг друга общественных институтов, в частности церкви, государства и народного единства [Новгородцев 1921: 23, 77]. Новгородцев подчеркивает, что его выбор «равенства исходного пункта» является лишь одним из возможных способов реализации принципа бесконечного стремления и творческого напряжения, лежащего в основе нравственного прогресса [Новгородцев 1921: 19, 42, 75]. Хотя правовое государство не может оправдать все возлагаемые на него ожидания, оно тем не менее представляет собой способную к дальнейшим улучшениям прочную структуру, поскольку обеспечивает определенную внешнюю свободу и дает возможность значительной части населения участвовать в политическом процессе.
В последующие годы после войны, эмиграции и революции 1917 года мировоззрение Новгородцева приобрело выраженный религиозный характер, а он сам перенял некоторые из тех утопических идей, развенчанию которых он посвятил так много усилий в прошлом[330]. Его надежда на чудесное установление Царства Божия, слова о том, что в мире воцарится единый (православный) порядок и что это исторически неизбежно, показывают, что к концу жизни и его либеральные убеждения дали трещину[331]. В своем главном труде он написал:
Одно из двух: или гармония, или свобода; или принудительный режим полного согласия, в котором противоречия и различия стерты и уничтожены, неожиданные осложнения первоначального плана заранее преграждены; или свободный путь для широкого проявления всяких новых возможностей и творческих сил, свободная почва для любых противоречий и конфликтов, на которых зреет и растет человеческая личность (курсив – автора цитаты) [Новгородцев 1921: 83].
Нет никаких сомнений, что в тот период Новгородцев уделял огромное внимание вопросу о том, каким образом государство должно разрешать возможные противоречия между правами и свободами своих граждан. В его трудах, как и у Кистяковского, этот конфликт рассматривался как неотъемлемая часть общего либерального наследия. Различия между метафизическим неоидеализмом одного и научно-философским неоидеализмом другого обусловили их расхождение в вопросе толкования свободы и личности, однако это не так важно. Большее значение имеет то, что объединяло их и сделало Новгородцева с Кистяковским ключевыми фигурами российского либерализма, – их стремление подчеркнуть принципиальную противоречивость либеральных взглядов на личность, свободу и общество. Показательно, что оба отвергали идею о том, что абстрактная модель демократического либерального государства по западному образцу неизбежно является завершающей стадией развития общества. Напротив, поддержка Кистяковским идеи социалистического государства как, возможно, лучшего строя для защиты либеральных ценностей и критика демократических институтов Новгородцевым доказывают, что они опережали свое время, отказываясь признавать априорное превосходство каких-либо догматических институциональных форм и делая выбор в пользу динамического равновесия между абстрактными принципами и историческим контекстом.
Новгородцев и Кистяковский были представителями широкого круга мыслителей, которые придерживались консервативных позиций в отношении реформ и с отвращением относились к идее насилия – как на практике, так и в теории. Однако на рубеже XIX и XX веков им волей-неволей пришлось признать, что текущее положение дел в России достойно сожаления. В этих обстоятельствах люди различных взглядов объединились вокруг идеи о том, что самодержавный режим российского государства можно улучшить и что участие в его преобразовании является не только моральным долгом, но и более разумной стратегией, чем отойти в сторону и пассивно наблюдать за действиями радикально настроенных революционных групп. В годы, предшествующие Первой русской революции, эти либералы-консерваторы заключили временный союз с другими сторонниками реформ, придерживавшихся самых разных убеждений, сойдясь на том, что самодержавный строй должен быть изменен мирными методами и что лучшей его заменой станет представительная демократия. События 1905 года оставили глубокий след на российской политической элите. Грубо говоря, те, кто раньше интуитивно склонялся к консервативным реформам, заразились в это время революционным оптимизмом, но после 1905 года они испытали глубокое разочарование, в частности, некоторые мыслители, которые активно участвовали в разработке философии права, применимой в российских реалиях, утратили прежнюю веру в теорию общественного прогресса, обратившись к мировоззрению, которое было менее прямолинейным и уходило корнями в консерватизм[332]. В итоге именно те мыслители, которые оказались временно вовлечены в революционную борьбу, стали рассуждать о достоинствах консервативного подхода к реформированию общества. В свете недавних событий в области либеральной философии и интеллектуальной истории неудивительно, что в последние годы существования Советского Союза интерес к учениям этих философов необыкновенно возрос; так, А. Н. Литвинов, говоря об этом, употребил выражение «новгородцевский бум» [Литвинов 2006: 35].
Вопрос о том, выйдет ли их популярность за пределы России, остается открытым.
Глава 6
Диалог с Западом, часть 2
Прогресс и свобода
«Словосочетание “позитивистский либерализм” может показаться оксюмороном, – отмечает Ч. Курцман, – однако в первое десятилетие XX века интеллектуалы считали, что эти идеологические конструкции дополняют друг друга» [Kurzman 2008: 33]. В предыдущих главах было показано, что большинство лидеров кадетской партии были приверженцами так называемого мягкого позитивизма и российское либеральное движение в целом придерживалось позитивистского видения истории. В этой главе будет подробно описано, как
