в ногу. Что-то достаешь из кармана куртки и протягиваешь мне.
«Это тебе, духи «Каменный цветок»! В ГУМе мне сказали, что это лучшие у вас духи!»
Ты приглашаешь нас с мужем на прощальный вечер в квартиру к Марисоли, которая живет теперь на Фрунзенской набережной, а не в большом доме на Большой Пироговке, где жил ты с семьей прежде, и где, как я недавно узнала, жила Долорес Ибаррури.
И неожиданно для меня спрашиваешь:
«Ну, теперь ты счастлива?»
Я помедлила с ответом:
«Да все так же, как и было, Сьюдад. Муж весь день в мастерской со своей живописью, а я… я…»
Твои глаза вдруг затуманились, и в первый момент мне показалось, что тебе плохо:
«Что с вами, Сьюдад? — встревожилась я, но, тут же все поняв, стала трясти тебя за плечи. — Сьюдад! Будьте человеком! Ну, Сьюдад!» — вырвалось у меня.
«А я — человек, Лили, человек! Просто для тебя я — старик. И от того мне очень горько. — Потом, встряхнувшись, сказал: — Так, я жду вас вдвоем. Проводите меня и кубинских товарищей в Китай».
Мы, конечно, пришли. Кубинские товарищи все были в черных очках, и только один, хорошо говоривший по-русски (наш), без очков, но почему-то (тогда я не знала, почему) все они называли тебя, Сьюдад, «Анхелито».
Тот, что был без очков, все время поглядывал на нас с мужем, а час спустя стал, постукивая по циферблату ручных часов, поторапливать всех вас, прощаться с нами и Марисолью, говоря: «Vamos, camarades, vamos. Es hora de partir»[31].
То была последняя наша встреча с тобой, Сьюдад. Какой это был год? Не помню. Скорее всего, шестьдесят… нет, не помню. Потом спустя время от кого-то я услышала, что, вернувшись из Китая на Кубу, ты, Сьюдад, наконец женился во второй раз, но теперь на русской женщине и с ребенком.
Вспоминая сейчас все это, я вдруг подумала: «А почему у меня не было твоего кубинского адреса? Да, почему?» Я могла бы написать тебе, что в семьдесят шестом собираюсь быть в Португалии, а ты бы мне ответил, что в семьдесят шестом будешь жить с женой в Испании, и мы окажемся совсем рядом и, вполне возможно, сможем повидаться. Но этого не случилось, потому что тогда было глухое советское время (я не за все его виню, нет!), и переписываться с иностранцами, мягко выражаясь, было не принято.
Португалию в семьдесят шестом я изъездила вдоль и поперек, а в семьдесят восьмом, проходя стажировку в Лиссабонском университете, встретилась с Тем, с которым, как ты сказал, у меня нет и не будет никакого будущего. И знаешь, что Он мне сказал? «Мы уже с тобой старые!» И это в пятьдесят-то лет?! Правда, Он был белым как лунь, вернее, сед, как Куньял[32], но я ответила: «Нет! Я еще молодая. И я на стажировке в Лиссабонском университете!» Тогда Он решил познакомить меня с теневым правительством Португалии. Почему и зачем? Скорее всего, потому, что я сказала, что всю Португалию я объехала еще в семьдесят шестом году, так что ее показывать мне не надо! А сегодня (в семьдесят восьмом) Португалию, вернее, место действия своего романа — город Эвору — мне уже показал Вержилио Феррейра. «Замечательный писатель!» — сказала я. «Писатель-то он замечательный, а человек…» — начал Он, но не договорил. Эти его слова мой муж, когда я ему их повторила, с легкостью парировал: «Ну да, небось обратился к нему с просьбой поддержать материально компартию, а Вержилио отказался!» — «Естественно, он же не коммунист! — сказала я. — А, как они говорят, ассоциированный член Социалистической партии».
Потом ты, Сьюдад, умер. Когда точно, не знаю. Умерла и твоя старшая дочь Марисоль, по-моему, в Москве. А твоя красивая, как говорил мой муж, дочь Амайя свела счеты с жизнью после твоей кончины, выбросившись с какого-то высокого этажа какой-то высокой кубинской гостиницы. Не состоялась ее жизнь в Испании, куда она уехала из СССР вместе с мужем после смерти Франко, — ни профессиональная, хотя, окончив в СССР Второй медицинский институт, она была врачом, ни личная! Вот так!
А совсем недавно я узнала, что в семьдесят шестом году, после смерти Франко, ты, Сьюдад, действительно вернулся на родину, в Испанию, и какое-то время жил со своей русской женой и ее дочерью в Мадриде.
Я рада за тебя, Сьюдад! Жаль только, что это было так недолго, и развившаяся у тебя болезнь Паркинсона вынудила тебя вернуться на Кубу, которая предложила тебе свою медицинскую помощь.
Но, увы, «Анхелито»! Увы!
Как же жизнь разбросала по свету твою семью, не оставив нигде: ни в Испании, ни в СССР, ни на Кубе твоего семени (ведь у Амайи от бросившего ее в Испании мужа вроде бы детей не было! А может, я ошибаюсь?) Вот во что обошлась тебе твоя жизнь в сражениях за светлое будущее обездоленных! Вечны, Сьюдад, только вечные ценности!
XIX
После долгого молчания Жорж все-таки позвонил мне. Честно говоря, я уже даже перестала надеяться, что он вообще когда-либо позвонит.
— Лилиана, звоню, — сказал он, — с весьма прискорбной вестью. — И, помолчав, продолжил: — Умер Владимир. И уже похоронен.
— Да, весть прискорбная. Но меня в известность не поставил никто: ни его жена, ни сын, — ответила я, — хотя на похороны я бы…
В трубке неожиданно послышались короткие гудки, которые сменил непрекращающийся длинный.
Я не пошла бы, нет, — продолжала я теперь уже внутренний монолог. Ведь при жизни ему не нужна была живая память о прошлом. А я после смерти мамы и была как раз той живой памятью, которая хранила все о трагическом тридцать девятом.
К тому же, как выяснила я теперь, когда брат умер, в его послужном списке (его я тоже получила, только в нашем районном военкомате) я даже не значусь. Отец — да, был. Военный (и все, точка!). Мать тоже была. Иначе как бы он появился на свет?! А вот сестры просто не было и нет! А главное: и не должна быть! Как я понимаю.
Так зачем же я ему в смерти? Ему, его жене и сыну, которые знают обо мне, маме и отце (главное, об отце!) только то и только так, как хотел он?
И все же почему, почему, — думала я, — после девяносто второго года, когда о сталинских тридцать седьмом — тридцать девятом и таких семьях, как наша, заговорила вся страна, брат, хотя
