у его жены вроде бы была сослана мать и чуть ли не расстрелян отец, продолжал, надеясь на мою короткую детскую память, уверять меня, что наш отец был ничтожеством.
В те страшные тридцать седьмые люди уходили из жизни, как поодиночке, так и семьями. И то, что могло произойти с нашей семьей, ни для кого не стало бы большим откровением. Но все случилось не так, как задумал отец. И мы трое благодаря брату остались живы. А отец ушел из жизни.
Теперь-то, держа в руках отцовский послужной список, я знаю точно, что отец был мужественным и отважным человеком, свято верившим в светлое будущее России.
Но как раз этого-то и не знал пятнадцатилетний мальчишка. (Скорее всего так!) А позже уже не хотел знать, а еще позже не хотел признаться ни себе, ни жене, ни сыну, что сказанное им об отце вчера (в прошлом) было в настоящем (сегодня) неправдой. И продолжал настаивать на сказанном, даже не предполагая, что послужной список отца находится на постоянном хранении не только в Российском государственном военном архиве Москвы, но и в Центральном архиве Министерства обороны в Подольске. И кто-то (ну, скажем, я) когда-нибудь (как это сделала я сейчас) сумеет получить его на руки и, естественно, прочесть!
И все же прошлое, похоже, не отпускало брата и, преследуя его всю жизнь, в конце концов настигло на пороге в мир иной в образе Жоржа, которого его же собственный сын разыскал в Париже! Да что же пришлось ему пережить?! Ведь Жорж рассказывал, что при встрече с ним брат всегда плакал. Не знаю, не знаю. Знаю только, что на похороны я не пошла бы, нет! К тому же, для меня брат умер тремя годами раньше, когда Жорж после трех лет общения с ним и его семьей вдруг обнаружил меня в Интернете, ничего от брата обо мне не зная. Так что я не пошла бы, нет! А тут мне и не сообщили о его смерти. И, казалось бы, все должно было кончиться. Ан нет! Господь, как мы говорим сегодня, распорядился иначе.
Какое-то время спустя его сын, мой племянник, видевший меня три, а может, четыре раза в жизни — маленьким, лет семи, потом на похоронах мамы (своей бабушки) и раза два у своих родителей — вдруг позвонил мне по телефону и сказал:
— Тетя Лиля?! Это говорит ваш племянник.
Усомнившись в интонации голоса, не походившего
на голос племянника мужа, который живет в Италии и звонит нам, я спросила:
— Какой племянник?
— А у вас что, много племянников? — удивился звонивший.
— Да, у нас с мужем два племянника, — ответила я.
— Ах, так?! — услышала я в ответ знакомые нотки голоса брата и тут же поняла, кто звонит.
— Слушаю тебя, мой племянник!
— Надо повидаться и поговорить.
— О чем? — спросила я, думая, что с опозданием, но он все-таки решил сказать мне о смерти своего отца (моего брата).
— Мне по рабочему телефону разговаривать не очень удобно, — ответил он.
— Ну так зачем ты звонишь с работы? Позвони из дома или на худой конец из автомата.
Кстати, мобильники тогда уже были в ходу.
— Хорошо, — ответил он и повесил трубку.
Чуть позже перезвонил, возможно, из автомата. И, уже демонстрируя мне свою уверенность, что способен меня, старуху, ну конечно же влачащую свои дни, как и его мать, осчастливить своим сообщением, сказал:
— Тетя Лиля, давайте я приеду к вам и все вам расскажу…
— Что все? — спросила я, опять надеясь, что он скажет мне, что его отец умер.
Но нет, вместо ответа он стал настойчиво выяснять, когда же он может прийти. Я принялась думать вслух:
— Так, завтра я никак не могу, у меня будет Соня.
Вряд ли он помнил, что Соня — это моя внучка и его…
Кем же она ему приходится? Племянница?
— Послезавтра, — продолжала я, — да, послезавтра я должна быть в издательстве…
Он явно нервничал, но молчал.
— Послушай, — сказала я, — ты хоть скажи, о чем ты хочешь поговорить?
— Да дело в том, что я ничего не знаю об Эдуарде Николаевиче. — Похоже, его язык не повернулся сказать «о деде». — Не знаю даже, когда он умер.
«Так… хочет знать, когда умер дед, так и не сказав мне, что умер его отец (мой брат)», — подумала я и ответила:
— Уж не решил ли ты после всего того, что случилось с дедом в тридцать девятом, не без участия, как тебе известно, твоего отца, податься в Дворянское собрание?!
Он пробурчал мне что-то невнятное, но тут же назидательно сообщил, что о мертвом говорить плохо не позволено.
— Вернее, не принято, — сказала я, — но я и не говорю плохо, я говорю правду, которая, выйдя наружу, может сослужить тебе плохую службу.
Племянник молчал, так и не обратив внимания на то, что я пропустила мимо ушей, что мой брат мертв, и не спросила, когда он умер. А я про себя подумала:
«А о моем (нашем с братом) мертвом отце твоему отцу (моему брату) в твоем присутствии и присутствии твоей матери и моего мужа говорить плохо было позволено? Ведь он, когда я в последний раз была у вас, опять назвал нашего отца ничтожеством?! А сам, видно, трусил пойти в архив и прочесть отцовский послужной список. Да, да, трусил встретиться на последней его странице с самим собой — пятнадцатилетним. Но последней страницы жизни отца в послужном списке просто не было, вот так! Если бы он пошел, то узнал бы, каким «ничтожеством» был наш отец. Правда, от этого ему морально легче не стало бы, нет!
А вот ты, племянник, смело пошел в архив, но не ради правды о деде, а ради своих амбиций: захотелось стать отпрыском древнего рода, получив фамилию деда. Однако тебе в архиве послужной список не выдали. У тебя же девичья фамилия твоей матери. Вы же на семейном совете решили, что с такой распространенной русской фамилией, как фамилия твоей матери, тебе в России будет жить спокойнее и комфортнее, чем с немецкой фамилией отца! Так что же теперь? Что?»
Так вот, помолчав, племянник повторил мне, что он ничего не знает об Эдуарде Николаевиче (своем деде), даже когда он умер, а чуть позже добавил:
— А мне тут немцы из Ганновера (не помню, может, он сказал из Германии) прислали бумаги, и я должен написать…
— A-а, из Ганновера… — перебила я его, — так у них о моем отце все есть. Я все бумаги передала Жоржу, а он
