любили.
Мы ничего не отпускали.
Мои брюки были покрыты заплатками из белого атласа. Я блестел, как перламутр.
Я жалел, что не мог купить ей такое платье. Однажды она надела его — только один раз — и прошлась по коридору, как по свадебному проходу. А я сыграл «Свадебный марш».
— Вся в белом…
— Хочешь повторить клятвы? — спросил я, проводя пальцем по пуговицам на ее спине, будто по позвонкам. — Только мы двое?
— Здесь? На шалаше? Что скажут соседи?
— Пусть болтают, — ответил я.
— Уже болтают.
От платья почти ничего не осталось. То ли моль его доела, то ли Грейс использовала столько кусков для моих штанов, что оно превратилось в тряпку. Мы оставили остатки в шкафу. Я рассыпал на полу кедровые опилки — их запах отпугивал насекомых.
Но у Грейс были другие планы на этот атлас. Она что-то задумала. Я видел, как она резала его тяжелыми ножницами и по ночам шила что-то особенное. Для тебя.
— Не скажешь, что это?
— Погоди.
Она вышивала глазки, аккуратно стежок за стежком. Ее игла скользила по атласу, как рыба в воде.
Твоя мама сделала тебе одеяло и вышила на нем рыбу, утку, краба, пчелу. Все, с чего началась твоя жизнь.
— Для Скайлера, — сказала она.
— Скайлера? Я впервые слышал это имя. — Откуда оно?
— Просто пришло в голову… Подходит, да?
— Скайлер, — примерил я имя.
— Скай-лер, — пропела Грейс, и чем чаще мы его повторяли, тем больше оно становилось твоим. Превращалось в тебя.
Грейс не могла уснуть. Она ворочалась ночами.
— Считай овец, — предложил я и сразу пожалел, вспомнив утонувших ягнят.
У нее болел живот. Ее тошнило, хотя она даже не подходила к воде. Но она заключила с рекой договор. В этот раз она не потеряет тебя.
Договоры с природой — опасная штука. Я боялся даже думать, что случится, если мы потеряем тебя снова.
В доме завелись осы. Грейс жаловалась, что слышит их жужжание сквозь потолок. Но я не трогал гнездо — не из-за страха быть ужаленным, а потому что боялся сглазить.
Все должно было оставаться как есть.
У нас с Грейс никогда не было многого, но мы сводили концы с концами. То, что у нас было, принадлежало нам — и этого нам хватало с лихвой. Больше, чем у большинства людей в этих краях. У нас друг друга — и тебя, Скайлер. Саму веру в тебя. Эту надежду. Ты был на пути к нам, и только это имело значение.
На Чесапике несложно найти подработку. Либо ты кормишься от земли — рыбачишь или рубишь лес, либо оказываешься на конвейере.
Я не собирался идти по стопам отца. Сельдь была его делом, а вот крабы — моим призванием. С каждым годом улов становился всё скуднее. Слишком много рыбаков вычерпывали одни и те же протоки. «Цыплятники» загромождали реку, путая свои тротлины друг с дружкой.
А я — я предпочитаю ловушки.
Без моих крабовых ловушек мне было бы нечего делать. Ловушка — это всего лишь большая квадратная клетка из оцинкованной сетки. Представь себе сердце с разделёнными желудочками. В каждой ловушке две внутренние камеры. В нижней есть входная воронка — «горло». Как только краб заползает внутрь, назад пути у него уже нет.
В самом центре — приманка, маленькая камера из мелкой сетки, доверху наполненная рыбьей наживкой. Именно она заманивает краба внутрь. Они пробираются через «горло» вдоль дна ловушки, подползая всё ближе к приманке, пока — вот он! — твоё сердце не наполнится крабами. Они думают, что могут сбежать, выплыв к поверхности, но это приводит их в верхний «желудочек», где они и остаются, пока ты не откроешь крышку и не вытряхнешь улов.
Я использую угрей и губы быка в качестве наживки. Чем свежее, тем лучше. Мороженой наживки я избегаю. Она никогда не бывает такой ароматной, как свежая рыба, которая, оттаивая, начинает разлагаться в воде.
У меня в воде выстроился целый ряд ловушек — от десяти до двадцати штук за раз. Я расставляю их вдоль реки через каждые тридцать ярдов. Каждая помечена пенопластовым буем с моими инициалами, чтобы люди знали, чьи ловушки чьи.
Добыча скудная. Я едва окупаю бензин, который трачу каждое утро, но какой у меня выбор? Беру то, что даёт река, пусть и так мало.
Эта река всегда кормила нашу семью. Так почему же теперь она отворачивается от
