него во рту. По мере того как из полумрака по обе стороны дороги выступали кусты и деревья, судорожная сосредоточенность понемногу отпускала Марию, позволяя просачиваться тревоге, страху и даже смутной забытой радости от того, что она идет в дальние леса, куда всегда мечтала добраться в детстве, но это ей строго-настрого воспрещалось. Да и просто идти в сером прохладном сумраке было хорошо. Хорошо и тревожно. Солнце не показывалось, день обещал быть пасмурным. Заметив подходящий сваленный ствол сосны, пристроились на нем завтракать.
– А люди… что люди? Потерся я об них, с меня хватило, – продолжал, как будто сам с собой, рассуждать Толя. – Когда в камеру на восемь шконок человек двадцать набьют, тогда будут они тебе рядом. Так рядом, что ближе не бывает. Или в бараке – месяц за месяцем, год за годом, никуда от них не деться! Когда тут зимой никого нет, это ж значит, что ни ментов тебе нет, ни паханов, ни шнырей – свобода! Это только тот, кто тюремной баланды похлебал, понимает.
– Нет, я тебя очень даже понимаю, – сказала Мария. – Я себя тоже иногда, как в бараке, чувствую. Ну, то есть как я думаю, что чувствуют себя в бараке, где одни и те же лица каждый день. И оттого, что это близкие тебе лица, даже самые близкие, не лучше, а еще хуже. От них уж точно никуда не денешься.
– Понимает она меня, – проворчал себе под нос Толя. – Много вас, понимающих…
Он явно не любил, чтобы его понимали. Или ему не понравилось, что Мария себя с ним сравнивала и через это сравнение сближала. Толя берег свою отдельность.
Он достал из рюкзака хлеб и колбасу, отрезал Марии, она откусила кусок и задумалась, забыв про бутерброд в руке. Вместо того чтобы есть, она приклеилась остановившимся взглядом к Толиному ножу, едва заметно чему-то своему улыбаясь. Взгляд был тающим и нежным, словно она жалела и Толю, и его нож. «Вот ведь странная», – подумал он, а вслух сказал:
– Ты есть будешь? Или идем, что время зря терять?
Она сразу встала и послушно согласилась.
– Идем. Я на ходу могу доесть.
Толя шагал быстро, и Марии приходилось прилагать усилия, чтобы не отставать, она старалась идти рядом, чтобы еще о чем-нибудь его спросить: помимо ее воли он делался ей интересен.
– Совсем-совсем ни к кому тебя не тянет?
– А к кому меня должно тянуть? К этим, что ли, которые на лето приезжают? С машинами своими, бабами, детьми, газонокосилками? Да я жду не дождусь, когда снова осень, потом зима, и духу ихнего тут не останется! Снова тишина, снег, как будто и не было никого. Зимой тут, я бы сказал, земля от людей отдыхает. Ей ведь тоже отдых нужен. А я, бывает, иду зимой по полю на лыжах, и оттого, что ни души кругом, прямо петь хочется. Я и пою иногда, во весь голос. А что мне? Все равно никто не слышит.
– Что поешь-то?
– А что на душу ляжет. Когда «Таганку», когда про пятерку и вратаря. Знаешь? «Великолепная пятерка и вратарь…» Вообще, я мало песен со словами знаю, чтоб от начала до конца, так что просто ору иногда что есть мочи. А на другом конце поля вороны – порх! – Толя взметнул вверх свои длинные руки, показывая, как вспархивают вороны. – И крыльями хлопают, будто аплодисменты. Издалека слышно, тишина ж стоит. В общем, хорошо мне тут зимой живется, я бы сказал, даже прекрасно. Телевизор в прошлом году сломался, так я его до сих пор починить не соберусь. Какая мне разница, что у вас там в городах творится? Иногда даже думаешь, может, и нет их больше, этих ваших городов, война там или еще что-нибудь навроде того – может, я вообще последний остался? Потом смотришь, нет, ближе к лету потянулись сюда, закопошились, значит, живы покамест.
– Ты тут зимой прямо как Робинзон Крузо.
– Ну. Прочитал про него недавно. Только он на своем острове по людям тосковал, а я нет. Вообще ни капли.
– И время у тебя есть книжки читать…
– А то. Сосед приехал ко мне в деревню из Питера жить, книжек с собой навез немерено. Читал-читал да и помер. Я его хоронил, больше никого у него не было, а книжки все мне остались. Я почитать люблю, интересно мне, как раньше люди жили. Только у него фантастики много, а я к ней равнодушен. Зачем мне про всяких инопланетян читать, когда я на них из своего окна глядеть могу.
– И часто глядишь? – без особого удивления спросила Мария.
– Не так чтоб уж прям часто, но случается. Я думаю, они сюда поохотиться прилетают, а летом порыбачить. Люди им навряд ли особенно интересны.
– Ну и как они из себя?
– Так чтобы в лицо я их вообще-то пока не видел. Только корабль ихний над лесом. Как большая зеленая звезда. Все звезды голубые или белые, а эта зеленая, и, если долго глядеть, увидишь, как она раздвоится и капля с нее вниз стечет. Значит, высадились на землю. Может, конечно, изучают здесь что-нибудь, мне их планы неизвестны. Но ты сама посуди, не может же земля совсем пустовать. Раз тут зимой нет никого, они к ней и присматриваются. Можно их понять, земля-то хорошая, зверья разного, рыбы не сосчитать. Я часто теперь думаю, что мне им сказать, если все-таки лицом к лицу придется встретиться.
– И что надумал?
– Да пока ничего такого. А ты бы что сказала?
– Я б сказала, летите отсюда, нечего здесь искать.
– Ну, это ты зря, хорошего тут много. Я бы им объяснил, где у нас рыбалка лучше, как на какую дичь охотиться, какие у кого повадки. Я ж человек лесной, кое-что в этом понимаю. Объяснил бы, что на людей охотиться не нужно, хотя они тоже звери, но все-таки не стоит, у нас это не принято.
– Как-то нехорошо ты о людях. Особенно для гостей из космоса.
– А кто ж они, если не звери? Не растения ж!
– Это верно, не растения. Но все-таки… Можно было б как-нибудь по-другому. Они ж не виноваты, что такие.
– А я их разве виню? Какие есть, такие и есть. Лишь бы от меня подальше.
С людьми Толе определенно было все ясно, инопланетяне его интересовали гораздо больше. Свернув с грунтовой дороги, довольно долго шли по просеке, потом вдоль линии электропередач, потом по широкой лесной тропе. Толя еще несколько раз заводил разговор о пришельцах, но Мария
