Юра сказал, что кое-где даже лопнули рельсы.
В марте 1923 года весенние оттепели неожиданно сменились такими снегопадами и холодами, какие вряд ли бывают где-нибудь в Киеве или в Ростове даже в самые злющие зимы. Метель сменялась ураганом, ураган — метелью. На улицах и во дворе творилось что-то ужасное: кружило, пуржило и наметало такие сугробы, в которые можно было провалиться с головой.
К счастью, начались долгожданные весенние каникулы, и не надо было ходить в школу. Даже обозы перестали выезжать на тракт, и сотни людей уходили из города на расчистку заносов. Такой снежной весны не помнили старожилы.
Зато как часто мы с Машей бывали теперь у Елизара Федоровича! Иногда бывал с нами и Волик и смирно сидел в сторонке, наблюдая за нашим рисованием. А Маша поражала меня все больше. Даже из-под карандаша у нее выходили такие чудесные рисунки, что хоть сейчас в рамку! И все же художник находил в ее рисунках неточности, руками, гримасами объясняя, как нужно лучше делать оттенки. А я с нетерпением ждал того дня, когда Елизар Федорович наконец скажет: «Теперь, мои друзья, пора переходить к краскам».
Ведь новые замечательные акварельные краски, с кисточками, баночками, тарелочками, уже несколько недель лежат на моей этажерке! Даже баба Октя вздыхала, видя, с какой бережностью я снова и снова пересматриваю их и опять прячу в коробку.
— И чего он тебе не велит красками-то? Кому оно, карандашом-то, рисование надо? Так, баловство одно.
Но что понимала в настоящей живописи баба Октя!
В один из таких вьюжных дней Елизар Федорович встретил нас необычно радостно и волнуясь. Он усадил нас всех на стулья, отбежал к печке, снова вернулся, словно собираясь сообщить что-то очень важное, и, наконец, остановился.
— Друзья мои! — начал он с торжественной грустью. — Вчера я пережил счастливейшие минуты! Да-с.
Маша не слышала, о чем говорил нам художник, но, видя его растроганное лицо, смотрела на него участливо, чуть не плача.
— Вчера я показал Машенькины работы в студии. Да-с. И вот что там мне сказали о ее карандаше: «Эта рука будет творить чудеса!» Мне сказали: «Вы нашли бриллиант, товарищ Коленов, одну из граней которого вы уже неплохо отшлифовали!»
И Елизар Федорович опять отвернулся к окну. Маша захлопала длинными ресницами, а я вскочил со стула, обнял ее, готовую разрыдаться, и поцеловал прямо в губы. Затем я жестами и мимикой объяснил ей все, о чем сказал Елизар Федорович. Узнав, что с художником ничего не случилось, что причиной его расстройства явился ее успех, Маша запрыгала и просияла. Потом художник достал откуда-то из-за стола неполную, уже запылившуюся бутылку портвейна и налил нам и себе по полрюмки.
— Друзья мои! Выпьем за нашу общую радость. И пусть никогда не забудется этот день… Да-с!
Мы с Машей тоже выпили и поперхнулись, весело хохоча друг над другом. А Елизар Федорович заявил, что Маше уже пора приниматься за акварель. И это новое сообщение мы приняли тоже шумно и с ликованием. Но кто же Маше купит хорошие краски? И где их купить, если в частных лавках трудно найти даже простую масляную краску? Не рисовать же таланту дешевыми ученическими красками в таблетках! Я сорвался с места, прибежал домой, схватил с этажерки коробку с красками и помчался обратно.
— Как, уже красками? — крикнула мне вдогонку мама, но я даже не успел ей ответить.
Краски я торжественно вручил Маше.
— Это тебе!
Маша не шелохнулась. С Елизаром Федоровичем мы распаковали коробку. Он осмотрел тюбики, сказал, что это весьма удачный и, видимо, дорогой набор и что с моей стороны это очень благородный поступок. А Маша молча следила за нами, и крупные слезы катились по ее щекам.
А через день Елизар Федорович сообщил нам новую радость:
— Чудесно! Чудесно, что вы пришли! В Иркутске открывается школа-интернат для глухонемых детей. Да-с. Там будут учить писать, считать — словом, всему, что в обычной школе. И даже говорить. Да, да, говорить! Говорят, открыть такие интернаты в республике распорядился сам Ленин!
— Владимир Ильич?! И Машу примут?!
— Конечно!
Все трое мы отправились к Рудых передать новость. Дядя Степа, отец Волика, тетя Груша и сам Волик очень обрадовались художнику и усадили его на лучшее место. А я не утерпел и первый изложил суть дела:
— В Иркутске открыли интернат! Там будут учить всех глухонемых девочек! Они там будут жить!..
Кузнец молча разгладил бороду и крякнул, а тетя Груша прижала к себе Машеньку и тихо спросила:
— Это как же? Отбирать, что ли, их куда будут?
Но Елизар Федорович успокоил женщину, объяснив ей, что это все будет с согласия родителей, что учить, кормить и одевать, детей будут бесплатно, а на каникулы они смогут приезжать или приходить домой.
— А рисование-то как? Зазря все, выходит?
— Что вы! Что вы! — замахал на тетю Грушу руками художник. — Она изумительно способна! Ей пророчат большое будущее! Там, в интернате, ее будут учить наукам, но рисовать она будет учиться в студии. Настоящей художественной студии! О, она непременно себя покажет!
— Мама, это же здорово! — вскричал Волик.
Но тетя Груша грубовато оборвала, его:
— Постой, все ажно в голове спуталось… Это ведь радость-то какая… — И зарыдала, закрыв лицо изъеденными в стирке руками…
Яшка не унимается
Однажды, уже поздно вечером, прибежал Саша и сказал, что приходила из школы уборщица и велела нам, то есть мне, Саше и Волику, немедленно идти в школу. К самому директору. Но зачем вызывают нас, да еще почти ночью — ничего не сказала.
Мы все, конечно, струхнули, но сколько ни строили догадок, зачем понадобились директору, так ни к чему и не пришли.
В кабинете директора сидел наш учитель по труду столяр Акимыч.
— Так это вы оставались в столярной мастерской после занятий? Вам доверяют ключи, школьное имущество, а вы… Это черт знает что такое! — встретил нас разгневанный директор.
Мы испуганно и недоуменно переглянулись: о каком имуществе он говорит нам, если после нас все оставалось целым и прибранным, а ключи положены в условленное место? Директор подбежал к нам и закричал еще громче:
— Не желаете отвечать?! Кто вы такие: школьники или хулиганы?! Идите за мной! Все идите!
И он шариком выкатился из кабинета, понесся по коридору. Мы едва поспевали за ним. А он пересек двор, влетел в незапертую столярную мастерскую и, широко распахнув перед нами дверь, сорвался на фальцет:
— Чья это работа? Кто это набезобразил?!
Мы ахнули: по всем верстакам
