клала её обратно. Видно было, что она старается перебороть себя, чтобы не позвонить папе ещё раз.
Ольга тоже чувствовала мамино состояние. Она то следовала за ней по её нервному маршруту в квартире, будто вопрошая и требуя объяснений, то вдруг, желая минуты спокойствия, садилась тихо на ковёр, в ожидании, что мама остановится наконец, сядет на диван или ляжет на кровать со своей книжкой, а Ольга сможет запрыгнуть и примоститься возле неё.
Однако мама не замечала Ольги. Она вообще не видела её. Мне кажется, что она боялась, что папа полностью погрузится в работу, забудет прийти и нам придётся идти одним, только она и я, и весь спектакль, который она разыгрывала у себя в голове, с люстрами и софитами, с вечерним туалетом, не состоится. Будут только напряжённое ожидание, нервы опоздания и сомнение, дадут ли нам войти и занять наши места внизу после поднятия занавеса или же отошлют нас сердитым шёпотом на второй ярус вместе со всеми опаздывающими.
В конце концов, мне надоело. Я не желаю пропускать оперу, подумал я, да пропади всё пропадом! Я хочу посмотреть на настоящего Онегина!
«Я пошёл одеваться!» – объявил я маме, и это, видимо, произвело на неё впечатление. Невообразимо медленно, как во сне, она направилась в свою комнату – собираться. Её лицо потемнело, кончики губ опустились, и две длинные прямые линии разделили ей лоб на три равные полоски. Она надела своё выходное лиловое платье, но почему-то не выглядела в нём красивой. Её плечи поникли и казались бледными. Она напоминала чернорабочую, которую после тяжёлого рабочего дня одели в нарядный дорогой туалет.
Мама затихла, и это было хуже всего. Я взял Ольгу на руки, крепко-крепко прижал её к груди и к животу, где скопились вся злоба и давящее уныние. Вес маленького тёплого тельца, живого и мягкого, немного успокоил меня. Ольга не сопротивлялась и не пыталась вырваться, хоть я и знал, что ей неприятно, когда я держу её так. Она как будто понимала, что мне плохо и что она мне необходима, она была готова прийти ко мне на помощь. Я был глубоко ей благодарен, она была единственной, кто понимал меня в эту минуту.
«Ольга, миленькая, – прошептал я. – Кто моя хорошая толстая кошечка?!» Я почесал ей под подбородком. Она подняла голову вверх, её глаза смотрели мне прямо в глаза, и я увидел, что она всё понимает. Папа говорит, что Ольга – ленивая и флегматичная кошка, но я считаю, что она просто умеет терпеть, она готова страдать ради меня, потому что любит. Дедушка тоже молчит иногда, когда бабушка на него кричит, хотя, по-моему, это совершенно невыносимо. Я вижу, как он весь кипит изнутри, но он знает, что она не может по-другому, поэтому молчит и терпит. Ради неё.
* * *
Наконец папа вернулся с работы. Он выглядел усталым и раздражённым, и от него сильно пахло потом. Щетина на щеках выглядела белой, и казалось, что пролысины на голове расширились с утра. Именно в этот день его начальница Дганит Кармели попросила его остаться, чтобы закончить какое-то важное задание. Иногда я думаю, что эта Дганит Кармели в самом деле ведьма. Один раз мы с мамой встретили её по дороге в бассейн. У неё были прямые тускло-серые волосы и острый, как у лисицы, нос, который прямо-таки подходит, чтобы соваться куда не просят. Но она была худой и была одета в джинсы и в футболку, как молодая, а не выглядела старой и морщинистой, какой должна быть настоящая ведьма.
В ответ на мамины претензии папа сказал, что он не мог отказать Дганит, но его слова звучали как собачий лай. По-моему, он попросту забыл про мамину оперу. И когда Дганит Кармели попросила его остаться, он о ней и не подумал.
«Я надеюсь, что места не во втором ряду, как в прошлый раз, – произнёс папа, – при всём моём уважении к культуре[4], мне необходимы субтитры, я не могу наслаждаться чистой музыкой, как подобные тебе высшие существа!» – добавил он.
Мама протянула ему плечики с одеждой. Она даже почистила ему ботинки. Но папа заявил, что пойдёт в своих старых сандалиях, потому что он так привык и так ему удобно. Мама чуть не расплакалась. В конце концов, она уступила ему даже насчёт пиджака: он его даже не взял с собой.
Мы опаздывали. Как только папа припарковался, мама тут же выскочила из машины и побежала вперёд, как бегунья в марафоне. Я попытался успеть за ней, но обернулся и увидел, что папа не ускорил шаг. Он оставался позади, так что я не знал, к кому из них примкнуть. В результате все трое мы встретились на входе во время проверки безопасности. Когда мы стояли в очереди, папа потянул меня за рукав и шепнул: «Она волнуется, ты понимаешь? Волнуется…» Он чуть заметно повёл правым плечом.
«Почему?» – спросил я, делая наивное лицо.
Мне хотелось сказать ему, что я не понимаю, почему они устроили настоящую битву из-за этой оперы, но мне не хотелось портить настроение, ведь мы уже были у самого входа, а в папиных глазах играли зайчики веселья. Не знаю, как это у него так внезапно переменилось настроение, может быть, из-за того, что в вопросе пиджака и сандалий победа всё-таки была за ним.
Как только мы зашли в зал и уселись на свои места, мама вдруг успокоилась. Она расправила шёлковый шарф на плечах, будто вдруг вспомнила, что это праздник и она должна быть красивой. Она повернулась назад, окинула взглядом ярко освящённые ярусы и ложи, взволнованно переживая всю значительность события. Она улыбалась, и глаза её горели, и именно это дало мне почувствовать, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я наклонился к папе и сказал ему на ухо: «Мама – красивая!», но не успел услышать его ответа, потому что в эту минуту освещение потускнело, стало темно, вся суета затихла, и яркий свет вспыхнул в центре у сцены. Высокий мужчина с копной чёрных, гладких, как у индейца, волос встал перед музыкантами. Я видел только его спину. Он сделал энергичный жест, взмахнул волосами, как манекенщик, и музыка началась.
Открывшаяся передо мной сцена была огромной и удивительной, а когда запели все женщины вместе, она покрылась зеленоватым таинственным светом. Онегин появился весь в чёрном. Твёрдый белый воротничок, будто сделанный из картона, крепко обхватывал его шею. Его треугольные кончики стояли над лацканами сюртука. Ещё у
