опасной.
— Да, брат Сокольский.
— Молодость, — помолчав минуту, снова заговорил сектантский «пастырь». — Молодость и открытый мир… У тебя много сил, их ты должен отдать богу. Только так жизнь твоя не пройдет даром.
— Я знаю.
В маленькой комнатке опять наступила тишина. Сокольский, глубоко задумавшись, смотрел на молодого человека. Взгляд был, как у старой и хищной птицы: спокойный, непроницаемый, холодный. Лишь тогда, когда «пастырь» терял над собой контроль (случалось это редко, на один миг), в глазах его поблескивало воспоминание о пламени горящих городов, бессильной ярости отбитых атак, панике эвакуации — обо всем, что пришлось увидеть и пережить петербургскому гвардейскому офицеру, поручику «полка смерти» деникинской армии, ставшему после безжалостных эмигрантских скитаний «свидетелем Иеговы».
— Молодости свойственны сомнения. — Сокольский не отрывал глаз от Саши, — будут они и у тебя. Помни: служить делу бога, значит, поступать правильно. Деяния, осужденные обычной моралью, простительны, если свершаются во имя Иеговы. Он — высший судья на небе, свидетели его — на земле… Ты понял меня, брат мой?
— Да.
— У тебя есть родные, близкие?
— Нет, кроме братьев по вере.
— Ты говоришь правильно. Ни семейные, никакие другие узы не могут быть крепче веры. Я доволен тобой, брат.
— Спасибо.
«Пастырь» вдруг поймал себя на зависти к бесхитростному молодому сектанту, чья душа не знает сомнений, вера — глубока и искренна. Отгоняя непрошеную думу, задал новый вопрос:
— Как ты относишься к чужой вере?
— Она — плод заблуждений.
Кирилл Сокольский был мудрым человеком: «Мудр, как змий», — говорит библия. Он принимал вещи и события такими, каковы они есть. Сектанты, в том числе «свидетели Иеговы», отвергают всякую церковь, церковники люто бранят «еретиков». Тридцать… даже десять лет назад «старший» внушал бы Калмыкову ненависть в иноверцам. Сейчас этого делать не нужно — мало ли с кем придется встретиться на извилистых дорогах, ждущих «свидетеля Иеговы»… Десять лет… Многое изменилось за десять лет… и не в пользу бога… Всех богов, какими бы они ни были… Борьба требует гибкости, в борьбе нельзя пренебрегать любыми союзниками… Сокольский незаметно усмехнулся. Он вспомнил трюк, который выкинула католическая церковь: скоро появится новый кардинал, по рождению африканец. Негр под кардинальской мантией — такого не бывало за все века существования папской империи. Что ж, даже «святому отцу», папе, приходится идти в ногу с веком. Времена меняются и нельзя отставать от жизни…
Сокольский снова вернулся мыслями к молодому сектанту, который в прежней скромней позе стоял перед «братом».
— Плод заблуждений, — повторил Сокольский слова Калмыкова. — Ты прав, брат мой, любая вера, кроме нашей, от сатаны.
Сделал паузу. Зрачки глаз его как бы увеличились, заглядывая в душу собеседника. — Но ты не должен оставлять на погибель заблуждающихся. В минуту слабости и тоски человек прыгнул в бурные воды, надеясь оборвать свою жизнь. Разве ты не кинешься вслед, чтобы вернуть его на берег, даже против его воли?
— Конечно.
— Так и в вопросах веры. Ты должен помогать несчастным, пусть они и не поймут сперва твоих настоящих намерений.
— Понимаю, брат Сокольский.
— У нас много врагов. Нас ненавидят еретики, но самые лютые наши ненавистники — безбожники. И хуже всех из безбожников — коммунисты. Тебе известно это, брат мой?
— Да.
— Хорошо. Ты знаешь, что значит верить в бога? Помнишь, как сказано об этом в святой книге нашей «Бог верен»?
— Помню, брат Сокольский. Слова эти начертаны в моей душе, как надпись, высеченная на камне.
Калмыков невольно подался вперед. Чуть прикрыв глаза, заговорил:
— Верить в бога, — повторял Калмыков чужие слова и чужие мысли, накрепко вбитые в его сознание, — это значит отказаться от своей воли и пожертвовать самого себя исполнению божьей воли, как это делал Иисус. — Голос молодого фанатика вздрагивал от сдерживаемого волнения. — Кто действительно верует, тот познает, что не во власти человека давать направление стопам своим и что бог со своей совершенной мудростью, справедливостью, любовью и властью знает все.
Сокольский слушал молча, не перебивая. Лицо его ничего не выражало.
Последние слова Калмыкова прозвучали, как клятва. Он дышал тяжело, неровно.
— Я доволен, очень доволен тобой, брат мой. Иди! Будь мужественен, как настоящий рыцарь Башни стражи…
В тот же день Калмыков выехал в Париж. Провел вечер и ночь в плохонькой гостинице на Монмартре. Опускались лиловые парижские сумерки. В переулке, где находилась гостиница, царила тишина, лишь из окна напротив Сашиной комнаты временами доносился серебристый женский смех. Саша прислушался и вдруг подумал: чужой смех в чужом городе. Мысли невольно унеслись в прошлое.
С тех пор, как Сашу Калмыкова и его товарищей однажды ночью подняли с постелей, посадили в закрытые грузовики и долго-долго везли неизвестно куда сперва на машинах, потом на поезде, минуло немало лет. Сперва Саша часто вспоминал военного, который так ласково разговаривал с ним, но постепенно встреча начала казаться придуманной в мечтах, прочитанной в книге. А далекое — то, что было до войны, память об отце, матери, — забылось совсем. Саша не был виноват в этом. Маленький и нетвердый разум его изо дня в день и из года в год подвергался умелой обработке.
Долгие годы Саше и другим детям, вместе с ним попавшим в беду, внушали, что у них нет родины, нет любимых, близких, никто не помнит о них и никому они не нужны. Конечно, их теперь не пичкали нелепыми россказнями о том, что в России всегда ночь и жители носят лапти. Нет! С каждым годом ложь становилась тоньше и правдоподобнее. Это не мешало ей оставаться ложью — последовательной, постоянной, методичной. Обмануть детей нетрудно; в конце концов сироты войны поверили, что родная страна забыла их, возвращение домой грозит тюрьмой и ссылкой. Думая о будущем, они не знали его.
Но будущее их оказалось предопределенным.
Когда Саша подрос, его из приюта перевели в «Колледж свободы».
Странный это был колледж… В уединенной горной местности, скрытый от посторонних глаз высокой каменной стеной, чьи единственные узкие и глухие ворота напоминали вход в хорошо охраняемую крепость. На стене была изгородь из колючей проволоки высотой в полтора человеческих роста. Она тянулась через лес, овраги, речонку, луга, очертив замкнутый круг площадью в двадцать-тридцать квадратных километров. Старый мрачный дом — здание колледжа — находился в центре круга. Здесь, почти не общаясь между собой, жили юноши многих национальностей: чехи, венгры, словаки, румыны, болгары, русские, украинцы, белорусы. Точное количество воспитанников знали немногие. Вообще колледж покрывала сугубая тайна. Посетителей здесь не бывало, даже продукты привозили ночью, когда спали все, кроме эконома и двух его помощников. Только после окончания колледжа воспитанники покидали предел, огражденный колючей проволокой. Исключений из правила не делалось ни для
