что это какой-то местный вид, который наверняка не встречается у нас на юге, и просто сгорает от любопытства. И раз уж у меня нет возможности приехать, он попробует их описать. Таинственные незнакомцы, числом дюжиной или более, появляются каждое утро после завтрака, когда мой приятель с работниками кормят птиц на лугу. Размером гости с дрозда, клювы желтые, длинные, острые, оперение исчерна-пурпурное с зеленым и до того глянцевое, что на солнце искрится серебром. И все в мелкую белую или кремовую крапинку. Очень красивые птицы, а ведут себя как необычно! Набрасываются на крошки так, что воробьи кидаются врассыпную, дерутся между собой за лакомые кусочки; а когда насытятся, вспархивают на крышу, где вьются между труб, и скачут по черепице, чистя перышки, свистя, щебеча, позвякивая, и что там еще имеется в арсенале странных звуков.
Мой ответ, что это скворцы, сильно огорчил друга: было тяжело признать, что он посчитал за редких неземных созданий банальных скворцов, которые, как он полагал, знакомы ему с самого детства. Позднее он признался, что никогда не видел скворцов вблизи – только на пастбищах, издалека и в стаях, представляя их лишь как что-то невразумительно черное.
Если бы леди, открывшая лазоревку (иначе говоря, синюю синицу), или мой друг, засвидетельствовавший скворцов, продолжили свои птичьи изыскания, им открылась бы сотня других видов, с расцветкой не менее великолепной и повадками не менее оригинальными, а кое у кого – и более.
То же самое можно сказать и об изобилии книг на птичьи темы. Им вовсе не обязательно повторяться. Когда автор делает героями своего романа, научного или художественного, собственных друзей и знакомых, градус их привязанности вполне может снизиться или даже совершенно обвалиться. Конечно, это при условии, если читатель узнает себя в портрете персонажа, что вовсе не обязательно, ведь персонажи, что бы ни говорил мистер Стэнхоуп Форбс[3], не всегда суть продукты «чистого реализма». Но пока читатель смотрит на героя, в котором еще не факт, что признает себя, чувства автора к своему персонажу неизбежно изменяются. Если не стесняться выражений, это похоже на чувства мальчика к поедаемому апельсину. Что взять с высосанной шкурки? Нет, ни на секунду нельзя сомневаться, что в своем намерении выскоблить факты писатель испытывает к подопытным друзьям искреннюю симпатию, и в этом поиске он сродни портретисту. Мотивы его чисты, и перемена чувств здесь иного рода. Написав собственную версию портрета, автор глядит на нее и видит, насколько она лучше, насколько бесконечно интересней, нежели оригинал, и прежняя привязанность неизбежно меняется, в конечном итоге целиком доставаясь этой версии. То ли дело, когда мы любовно пишем портреты наших пернатых друзей. Даже повторяя их из книги в книгу, мы ни капли не рискуем обесценить свои чувства к ним. Наоборот, стоит нам перевести взгляд с портрета на оригинал, мы тут же видим, как жалок – с глаз долой, из сердца вон – плод наших самых искренних усилий. Как я мог не заметить эту игру цвета, эти грациозные движения, этот поворот головки – что общего у них с моей мазней; так, рисую заново! – зачин для очередного провала, очередной мазни, достойной украсить стены разве что чулана.
И вовсе не обязательно быть натуралистом, поэтом или художником, чтобы разглядеть и признать, что лучшее в птицах – всеми нами ощущаемое и нам передающееся чувство свободы и радости. Их бытие – дикое, вольное, счастливое, совершенно нездешнее – сравнимо с миром ангелов и фей, но теплая красная кровь, но пульсирующее, сродни нашему, сердце, но филигранные чувства и острый разум, но столь же богатая палитра эмоций – как много в них от нас. Кровинушка, сестричка, к вящей славе и радости облаченная в перья: твердые, как кремень, легкие, как воздух, прозрачные, как кисея; и крылья, воспаряющие над нашей сухопутностью. Найдется ли на всей земле сердце, не испытавшее этот восторг? Конечно, нет!
Помню, как однажды пришел к члену окружного совета, надеясь пробудить в нем интерес к вопросу охраны птиц в его округе. Он был рекомендован мне как крупнейший деятель совета, благодаря своему состоянию и весу в обществе влияющий на своих соратников столь неотразимо, что от его привлечения на нашу сторону, по сути, зависел успех дела. И действительно, он оказался велик, настоящий гигант. Когда в большой, тускло освещенной комнате, куда меня проводил слуга, зазвучали его шаги, мне подумалось, что вошел слон. Настоящая глыба, неповоротливый и отрешенный, он молча стоял, уставив на меня свои выпуклые безразличные глаза цвета вареного крыжовника, ожидая, что я ему скажу. Я высказался и протянул ему бумаги, с которыми, как я надеялся, он ознакомится. Но он думал о чем-то своем, а когда я закончил, он протянул бумаги обратно. «Извините, – сказал он. – Слишком много просителей. Каждому не угодишь». «Но выслушать вы можете?» – сказал я и повторил всё еще раз. Пробормотав что-то в ответ, он снова взял бумаги и склонил голову, давая понять, что встреча подошла к концу, и я, поблагодарив его за готовность снизойти, отправился по следующему адресу.
Следующим адресом был один увлеченный охотник. Узнав, чей порог я обивал до него, он воскликнул, что это была ошибка и пустая трата времени. «Не перевариваю таких людей, – добавил он. – Всё, что он знает о птицах, – это то, что перед ним на тарелке жареный гусь, которого он способен отличить от жареной индейки». Возможно, знания члена совета о ходе естественной истории действительно исчерпывались этим определением; но даже этот «неперевариваемый человек», несомненно, ощущал отзвуки того общечеловеческого чувства радости, которое всем нам дарят птицы и которое столь возвышает их в наших глазах; ведь, как ни крути, именно его стараниями постановление, пусть и не сразу, было принято.
А вот вам небольшой случай на тему вдохновляющей способности птиц. Пишет мне один друг:
Недавно слышал рассказ мисс Пэджет, как к ним в Коннахт-госпиталь залетел золотоголовый королек. По ее словам – событие месяца. Влетел в открытое окно и, к восторгу пациентов, буквально тут же освоился: садился на пальцы, давал себя кормить. Развлекал их целые сутки, а потом улетел, будто его и не было. Теперь все только и живут, что ожиданием, когда он вернется, – такая это была замечательная отдушина в их монотонной жизни.
И да простит меня мисс Розалинда Пэджет[4], чье имя я использовал, не выспросив на то разрешения, предполагая, что слава прекрасного военного врача гремит о ней беспредельно широко.
Не меньше, чем изяществом крылатых силуэтов, гармонией красок, грациозностью полета, птицы очаровывают нас своим пением.
