дело и естественном режиссерском диктаторстве, чуть-чуть робел. Мы держали друг друга за руки, вместе обедали, шутили, но моя робость не проходила. «Они все — великие, я же — пигмей», — думал я, и… хвалю себя за это чувство реальности. Словно судьба подсказывает мне, что только в качестве «пигмея» я способен быть рядом с «великими». И это не фальшивое самоуничижение, а здравомыслие, определяющее реальность. Я нужен им, и каждый из них зависит от меня — это реальность, рожденная моим служением им. Замысловато? Но это — жизнь, ее правда.
И вот схватил меня за руку Альфред и умоляюще глядя на меня, шепотом на ухо попросил заменить эти «кошмарные картины» в декоре Кабакова, которого он сам же просил пригласить художником спектакля. «Это какой-то дурацкий модернизм, — шептал он мне, — я не понимаю!» Я был согласен с Альфредом и вечером в кафе, поедая мороженое, я тихонько заговорил с Кабаковым (самим Кабаковым!) о «картинках». Милейший Кабаков, умница и талант, пытался оправдаться: «Меня путает эта сверхмодерновая музыка, я стараюсь ее выразить, быть ей адекватным, а получается чушь какая-то!» На другой день вместо «картинок», талантливых и модерновых, я временно поставил просто стул, но у композитора загорелись от счастья глаза. «Так гораздо лучше!» — сказал он мне с благодарностью и заискивающе добавил: «Но на него, наверно, кто-то сядет?» На стул никто не сел, но на репетиции кто-то положил на него шляпу. «Замечательно! — шептал мне на ухо Альфред. — Просто замечательно!» А в антракте меня спросил художник: «А куда же нам теперь деть этот стул со шляпой?» В результате стул остался и на премьере. Все счастливо успокоились, только один из работников театра сказал мне: «Жаль тех кабаковских фресок, которые Вы сняли!» Но фрески висели, только на другом месте. А в моих мозгах — мозгах пигмея-режиссера зафиксировалось: новатору-модернисту понравился обыкновенный стул на сцене, и ему хотелось, чтобы хоть кто-нибудь на него сел, естественно, взяв в руки шляпу. Но ему были совершенно безразличны искусственные современные изыски.
Что же важно для них в театре? Что они хотят, эти очень талантливые, может быть и более чем талантливые «модернисты»? Что они ждут от пигмея театра — режиссера? И вновь вспоминаю я К. С. Станиславского, его завет — жизни человеческого духа. Я содрогаюсь от новой атаки на меня устаревшего консерватизма и реализма, но…
Я ставил оперу Альфреда Шнитке «Жизнь с идиотом» три раза. Амстердам, Вена, Москва. Мою московскую постановку в Камерном театре увидел автор в Италии, на фестивале, посвященном его творчеству. Спектакль, полный «реализма» и «консерватизма» очень понравился публике, а Альфред, удовлетворенно-счастливый, признался мне, что именно такой спектакль он себе и представлял в мечтах. Об этом он громогласно объявил и восторженной публике. Естественно, «пигмей», был в восторге. И в первую очередь от того, что понял: гениальность художника (а Шнитке — безусловный гений!) есть вещь сложная, но превыше всего поклоняющаяся правде. Примитивно? Банально? Зато — единственно правильно. Правда искусства, образа, художественного впечатления… Правда земная, но освещенная небом. Что реально, а что ирреально? Мне, «пигмею», этого не понять, но я этому поклоняюсь и служу, зная, что это талантливо и единственное, что объединяет настоящее, прошлое и будущее.
МОЯ КАРЬЕРА
Запутанный клубок воспоминаний никак не дает мне разобраться в своей жизни или, точнее сказать, карьере. Говорю об этом смело, ибо никогда и нигде никому я не дал повод упрекнуть меня в карьеризме, т. е. в сознательной погоне за личным успехом, с корыстью и ущербом кому-нибудь и чему-нибудь. Никогда и никого я ни о чем не просил и свои личные интересы не отстаивал. Все делалось и создавалось согласно велению времени, дела, обстоятельств, необходимости, заслуг, потребности во мне и моих возможностях. Я не горжусь волей, целеустремленностью и, тем более, житейской мудростью. Обо мне беспокоились мама, папа, теперь — жена данные мне Богом и, конечно, меня всегда поддерживали доброта и здравый смысл окружавших меня людей. Вот и решил я написать краткую биографию своей карьеры, знакомство с которой может заменить путаный клубок жизнеописания всей книги.
Родили меня мудрые, законопослушные (послушные судьбе!) родители. Революция их самих и их родственников обобрала до нитки. Надо служить новому обществу? Пожалуйста! И отец написал книгу о новом правописании и стал директором Единой Трудовой Советской школы, отбросив мундир и шпагу инспектора частного реального училища. Мать рубила и шинковала капусту, варила картофель, который привозил отец из близлежащих деревень в обмен на венчальные наряды, туфли, меха, оставшиеся от прошлой жизни. Он чудом избежал отлова спекулянтов и ежедневных крушений поездов. Дед — священник, когда Советская власть решила отобрать у церкви все ее богатства, открыл большевикам все двери настежь и остался в церкви наедине с Богом.
В детстве я мало радовал родителей, и они смирились с тем, что их сын не гений, а обыкновенный мальчик, который плохо учился в школе. На никому не нужном в семье пианино мальчик сначала бил кулачками по клавишам, потом стал подбирать какие-то мелодии. Его отвели к знаменитой учительнице музыки Е. Ф. Гнесиной. Оказалось, что у мальчика — талант, есть слух и чувство ритма, но он ленив и заниматься не желал. Более того, все время проводил в церкви, которой странным образом был увлечен. Он бил в колокол, читал по церковно-славянски «часы», любил облачаться в стихарь и ходить с большой свечкой среди молящихся. Все это дискредитировало директора советской школы, но вместо того, чтобы запретить мальчику ходить в церковь, он купил ему билет на галерку Большого театра.
Вот тут и все началось. Мальчика почему-то в Большой театр и его филиал (тогда — экспериментальный театр) пропускали всегда без билета. В результате мальчик стал образованным музыкантом, но не исполнителем. Глядя в партитуру, он ясно представлял себе развитие театрального действия. Конечно, это было хорошо, но совершенно лишнее для того, чтобы нормально жить и зарабатывать на хлеб. Надо было работать. Так прошли три года учебы в фабрично-заводском училище и почти пять лет работы на химическом заводе. Мальчик повзрослел, узнал жизнь и… без всякого принуждения засел за книги в театральной библиотеке. Выяснилось, что без театра аппаратчику 5-го разряда химического завода им. Фрунзе жизни нет.
На экзамене на режиссерский факультет Театрального института председатель приемной комиссии Ю. А. Завадский после второго моего ответа на профессиональный вопрос сказал: «Этого надо брать без конкурса». Пять лет я проучился в ГИТИСе. Режиссеров для музыкального театра там тогда не готовили — видимо, ждали пока я стану
