высшего партийного органа театра. Но я был беспартийный — и меня могли только очень вежливо, даже заискивающе пригласить придти. Если бы я был коммунистом, то меня там могли проработать, поставить мне «на вид», поправить. Но со мною — беспартийным можно было только любезно посоветоваться, проконсультироваться у меня, что-то попросить.
Я был главным режиссером, не обязанным слушать чьи-либо команды. Однажды, обидевшись на то, что где-то кто-то намекнул о недостаточно мощной «партийной прослойке» в Большом театре, я подал заявление об освобождении меня от должности главного режиссера. На эту должность назначили другого — опытного, известного, умного режиссера, кажется, даже члена парткома. Но через полгода или год Московский комитет партии очень вежливо, так вежливо и убедительно, как могли просить только беспартийного, уговорили меня вернуться на свое место.
Так что у беспартийного законопослушного деятеля всех областей науки, искусства, техники и т. д. забот и опасностей было немного. Мне всегда казалось, что больше забот было у коммунистов с коммунистами. Там было не уважение, а подозрение: «Для чего он вступил в партию, для какой выгоды?».
Так я размышлял, но моя логика, которая, естественно, в какой-то степени была плодом воображения и фантазии, не могла устроить моего молодого и нетерпеливого интервьюера. Это не укладывалось в его, или, вернее, для него созданную схему понятий и оценок. Я только режиссерски, а не политически оценивал факты и складывал из них логику, способную объяснить ситуацию.
В партию никогда, никого насильно не вовлекали. Напротив, были созданы преграды, через которые пролезали наиболее активные. Вступающих в компартию ждал строгий экзамен по истории партии (науки скучной и путаной), они должны были пройти годовой или даже двухгодовой кандидатский срок, во время которого были под строгим и пристальным вниманием «ветеранов». Проникнув в партию, «счастливец» попадал в объятия строгой и непредсказуемой партийной дисциплины. Нужно было платить партвзносы (кому? за что? куда?), выполнять задания партии, соблюдать… и т. д., и т. п. При Ленине, помню, коммунист не мог получать зарплату свыше определенного уровня. И все это за право участвовать в строительстве коммунизма! При этом очевидно, что каждый, пролезающий в ряды компартии мог даже во времена Сталина сообразить (или прочитать в книжках), что коммунизм — древняя и далекая мечта людей. А мечту строить невозможно: мечта или сбывается или пропадает. Да и мечта у большевиков имела вполне откровенную формулировку: «От каждого по способностям, каждому — по потребностям.» Чтобы поверить в возможность и реальность такого социально-экономического устройства, надо было быть, по выражению моего отца, «наивным простаком» (он, как законопослушный интеллигент, не мог сказать «дураком»). Следовательно, зачем умному, образованному, все понимающему человеку пробираться сквозь тернии к праву строить заведомо нереальное общество? Какая выгода? Какой интерес?
Программа построения коммунизма и ее последняя цель уж очень далеки от любых идеалов! Вот ее результат: за столом сидит некий дядя Вася; у него есть потребность — выпить стакан водки и закусить куском колбасы. Но заплатить за это дядя Вася не имеет возможности, как вообще не имеет возможности работать. Такой пошлостью оборачивается то, что мы называем идеалом, идеей, мечтой.
Но для чего все-таки умные люди вписывались в ряды строителей коммунизма? Люди с палками сразу смекнули: «Подозрительно!», а их вождь решил: «Враги народа!». Но они все равно лезли. Значит, интерес у них был. Какой? Личный? Карьерный? Попытка законопослушного обывателя наглядно продемонстрировать свое послушание? Четкого ответа на этот вопрос я не знаю. Но, вероятно, в коммунистической партии собралось много умных людей. И они, наконец, услышали, как царапает дном по мели могучий корабль, с трудом пробиравшийся к далекой и недоступной для него звезде. Они быстро сообразили, что нужно двигаться в другую сторону и круто развернули могучий, но не приспособленный к мелководью корабль в сторону «золотого тельца». А у него — свои законы. Куда же деваться былым «простакам» и «умникам»?
Мои размышления, наверно, смешны: разве могу я, законопослушный обыватель, решать проблемы, которые уже заранее решены моей Судьбой? Мои желания ограничиваются только тем, чтобы еще пожить моей профессией. Куда бы корабль, на котором я живу, не двигался, я хочу на нем репетировать, служить богине, которую мне выбрала Судьба. И имя этой богини — Опера! Вот это и значит для меня быть законопослушным. Таким был мой отец. И искать свой интерес в капитализме или коммунизме — не мое дело. Получать партбилет, потом сжигать его или выбрасывать мне не суждено. Но я до сих пор храню документ «на право вождения автотранспорта», хотя давно не держал руль автомобиля в руках. Очевидно, что я «отпетый» и потомственный консерватор! Что ж, это тоже моя Судьба!
ШНИТКЕ, РЕАЛИЗМ, СОВРЕМЕННОСТЬ
Полезные для жизни воспоминания, т. е. те, которые позволяют сделать вывод, что-то помогают понять, приходят к нам тогда, когда что-то случается, что-то ударит по голове, кольнет в сердце. Смерть долго и тяжело болевшего композитора Альфреда Шнитке вдруг сразу у всех у нас вызвала смелое определение: «Гений!» Да, но ведь этот деликатный, скорее скромный, чем смелый и решительный человек был нашим хорошим знакомым, близким соратником по искусству. Уход Шнитке из жизни заставил подумать о себе, о своем отношении к его творчеству. Роль Шнитке в истории музыки — предмет обсуждения и оценки специалистов-музыкантов высшей лиги. Они — мои друзья, и я им верю. Но каково мое место в компании «великих»? Как оценить свои обязанности, возможности, права «среднего профессионала»?
Когда-то в Амстердаме мне пришлось впервые услышать оперу Шнитке «Жизнь с идиотом». Светлая сторона в моей жизни — но и она требует переосмысления с учетом прошедшего времени. Меня окружала компания знаменитых в то время имен — имен, окруженных ореолом новаторства: Шнитке, Ростропович, Кабаков, Ерофеев. Среди них я мог бы почувствовать себя пигмеем, если бы они не были умными людьми или… если бы я не обязан был работать в должности режиссера, т. е. управляющего, объединяющего, отвечающего за все лица. Это — психология профессии. Я должен был знать, что именно ко мне пришли авторы оперы с просьбой поставить их творение на сцене, видимо, с подачи знаменитого Ростроповича. И со мной советовался известный на Западе художник Кабаков, на меня возлагали надежды руководители Амстердамского театра, меня спрашивали и меня слушали внимательно незнакомые ранее мне артисты, приглашенные со всего света. Но я же не дурак, чтобы чувствовать себя превыше их всех! Шнитке был ко мне внимателен, в общении со мною тих, даже застенчив. Но я-то, при всем чувстве ответственности за
