равно не поверят. А я... я щас буду красивый. — Он стянул сомбреро и аккуратно повесил его на сучок, будто это боевой шлем.
Он положил брелок к нашему брелку — тому самому, что мы называли “администратор”, — и мягко провёл лапой по ребристой поверхности.
Сначала ничего не происходило. Потом воздух над ключами дрогнул, как будто от жара. Послышался щелчок, похожий на звук, когда змея открывает глаз.
И всё изменилось.
На несколько секунд тишина уплотнилась — так, что даже ветер замер. Григорий закрыл глаза, усы у него слегка зашевелились, будто ловили радиосигналы другой цивилизации.
— Контакт установлен, — произнёс он медленно, открывая один глаз. — Ключ принят. Кнопка... поглощена.
Наш артефакт, казавшийся безмолвным, теперь тихо вибрировал. Внутри его круга побежали светлые нити, как молнии, только без звука. Цвета переливались от бирюзового до ржаво-золотого, словно где-то внутри работал вечный калейдоскоп.
— Что теперь? — прошептал я.
— Теперь? — Григорий поправил жилетку. —
Он снова надел сомбреро, вздохнул и добавил:
— Пора валить из этого сквера. Тут пахнет священной угрозой и голубями с дурным прошлым.
***
Телефон зазвонил в самый разгар обсуждения, нужен ли Григорию отдельный паспорт, раз он теперь считается администратором инопланетного устройства. Он уже настаивал, что, мол, в графе "пол" укажет "астральный кот", а в месте рождения напишет «Созвездие Печали», но тут зазвонил мой мобильный. Не номер Пайки, а какой-то странный, с +39, но из какого-то региона, где в коде подозрительно много троек.
— Матвей? — голос был хриплый, с прострелами боли и злобы. — Это я. Пайка. Меня... немного задержали.
— Это как? — я встал, оттолкнув чашку с кофе, которая с характерным «оп» перевернулась на стол.
— Сюрприз. Хотела быть крутой, как в кино. Получилось, как в дешёвом сериале на первом канале.
— Где ты?
— На вилле. Та самая, в Аркоре. Только тут реставрация, как выяснилось, велась не архитектурная, а мафиозная. Меня приняли, как родную, сразу с табуретом по спине. Сказали, что я теперь VIP-гость. Very Injured Person.
— Тебя что, в заложники взяли?
— Да. Да и еще раз Да. Мать твою. До синевы и потерянной самооценки. Один из них — с лицом как у сломанного гнома — позволил позвонить. Сказал: «Звони кому хочешь. Всё равно никто не приедет — они ж тебя не любят». Ты представляешь?! Он думает, что меня никто не любит! Даже я чуть не согласилась. Но потом вспомнила: у меня же есть вы. Вы ж ради меня хоть как-то напрягаете свою магическую прелесть?
— Они чего хотят?
— Выкуп. Или Пугачёву. Я не до конца поняла. Один всё время кричал, что он "не верит в попсу", другой — что его жена фанатка, а третий хотел просто сфоткаться. Короче, бардак. Но они суровые. Фото тебе сейчас пришлют. И не пугайся — это всего лишь грим. Ну… почти.
Пока она говорила, у меня уже пикнул мессенджер. Там — фото. Пайка. Лицо распухшее, глаз подбит, губы — как после дешёвой увеличивающей косметики, но без косметики. На фоне — ободранная комната, обои с цветочками и надпись маркером: «SILVIO FOREVER».
— Я приеду, — сказал я.
— Приезжай не один. И захвати кота. И Бобика. И желательно бронированный тостер — вдруг понадобится.
Она оборвала связь, как будто, с другой стороны, отключили роутер, и в комнате повисла тишина.
Григорий посмотрел на меня с выражением, которое можно было бы назвать "интеллектуальная паника с нотками британского сарказма".
— Ну что, Матвей? Пора спасать поп-звезду из лап фанатов архитектурного вандализма. Хотя, честно говоря, она сама это накликала. Одна. На виллу. В Италию. Без охраны. Кто так делает? Только вы, люди, и голуби.
— Что будем делать? — спросил я, уже натягивая куртку.
— Мы? Мы идём за Бобом. И за вином. Потому что это будет долгий вечер. Но сначала — за Пайкой. Спасать её, конечно. А потом — всё остальное. Потому что, Матвей… — он на секунду замолчал, а потом добавил: — …если она погибнет, кто будет заказывать нам отельные номера через свой фан-клуб?
Мы выскочили на улицу, и ветер Милана шептал нам в уши: "Вперёд, герои. У вас только кот, кнопка и хреновый план. Но иногда и этого хватает."
«ВИЛЛА В ТОСКАНЕ»
Ночь в Тоскане пахла лавандой, вином и чем-то ещё, тихим и жутким, как шаги по мрамору перед смертным приговором. Воздух был густ, а в небе, где давно должно было быть только спокойствие, что-то затаилось — то ли птица, то ли предчувствие.
На холме стояла вилла. Белая, с колоннами и каменной лестницей, обсаженная оливами и охраняемая мужчинами, у которых совесть умерла ещё на срочной службе. Она возвышалась, как старый театрал на премьере — уставшая от драмы, но всё ещё жаждущая аплодисментов. Здесь, в комнате на втором этаже, где мраморная ванна была свидетельницей куда более личных сцен, чем просто водные процедуры, сидела Пайка. Связанная, злится, дышит резко, словно каждое вдыхание — это акт неповиновения. Лампа в виде Венеры отбрасывала странные тени, и белая простыня под ней была настолько безмятежна, что это казалось издевкой.
Она прокручивала план. Третий раз. Месть. Если не спасут — будет им всем и антисанитария, и полная потеря кредитной истории. Но они шли. Точнее — один из них. Боб.
Он не бежал, не карабкался в героическом забеге, не рвался в бой, как в плохих фильмах. Он полз. Медленно. Намазанный грязью и оливковым маслом, как просроченный анчоус, которого забыли на пляже. На поясе — нож. На лице — выражение человека, который когда-то задушил кабана голыми руками, потому что тот чавкал слишком громко.
— Цель видна, — прошептал он в микрофон. Бесполезный, как тостер в бассейне, он всё равно говорил в него по привычке. — Считаю: двадцать три ублюдка. Один из них, судя по голосу, когда-то пел в опере. Начну с него.
01:03. Опера закончилась.
Первым был охранник у калитки. В майке, с сигаретой, с пузом, которое жило отдельно. Наушник в ухе — символ причастности. Он не знал, что его вечер закончится так быстро. Тихо. Почти поэтично. Щелчок — и лезвие уже проходит по горлу,
