как дирижёрская палочка по партитуре. Он оседает. Боб подхватывает тело, усаживает в куст, будто тот сам туда прилёг подумать о жизни.
01:07. Вино пролилось.
Следующим был охранник на веранде. Смотрел в небо, пил кьянти. Боб подходит сзади, рука — на горло, нож — в печень. Вдох. Выдох. Тишина. Боб нюхает бокал.
— У вас тут уютно, — шепчет он, и продолжает дальше.
01:13. Бассейн опустел.
Трое. Один пытается кричать, но вода и сталь не дают. Второй видит тень, ошибается — думает, галлюцинация. Умирает с удивлённым выражением. Третий просто не успевает понять, как из этого вечера исчезла перспектива завтрака.
01:23. Комната для гостей.
Четверо. Покер, водка, пицца. Один говорит по-русски. Шутит. Не успевает досказать. Боб врывается, как несогласованная ремарка. Ломает руки, вставляет ножи, разбивает бутылки. Всё быстро. Чётко. Как будто репетировал.
01:29. Двор.
Пятеро остались. Профессионалы. В броне. Кричат. Координируются. Один что-то про орбиту и перехват. Второй зовёт по имени. Третий стреляет. По кустам. Бесполезно. Боба там уже нет.
Он на дереве. Прыгает. Ломает. Протыкает. Дышит ровно. Без пафоса. Один — со сломанной шеей, второй — без глаза, третий — с дырой в горле, четвёртый — с коленом, которое больше не работает. Пятый пытается бежать. Не успевает. Его ловят. Боб шепчет:
— Где она?
Молчание. Только глаза отвечают. И этого хватает. Боб вытирает нож о рубашку.
01:35. Второй этаж.
Комната Венеры. Капли. Тишина. Потом — дверь. Боб входит. В крови. Как анатомическая иллюстрация в музее ужаса. Пайка смотрит. Он режет верёвки, и они падают. Молча. Затем:
— Где остальные?
Он смотрит в окно.
— Там, где нет света. И нет мафии.
01:39. Тишина.
Только запах лаванды, вина и смерти. Песня сверчка. Боб ведёт Пайку, как дирижёр ведёт оркестр — молча, точно, с внутренним ритмом. Они идут по мрамору, между тел. Она босиком. Грязная. Прекрасная.
— Ты не просто телохранитель, — говорит она, отдувая волосы.
— Я просто парень с ножом. И мотивацией.
Они выходят на холм. Внизу — вилла. Тлеет. Где-то — огонь. Пайка дрожит. Он надевает на неё куртку. Она шепчет:
— Это ты… ты их всех?
Он смотрит на огонь. Пожимает плечами.
— Может, кто-то сам подскользнулся на крови и умер от стыда.
Она смотрит на него. Говорит:
— Ты мог бы быть певцом. Или диктатором.
— А я стал хирургом по призванию. Только без лицензии.
Тишина. Потом — шаги. Это я. Из темноты. Угрюмый. Реальный. Вонючий. В футболке, где коты играют в джаз. Подхожу. Молчу. Потом — просто обнимаю.
— Я думала, ты не приедешь… — Пайка всхлипывает. — Я… они сказали…
Я не отвечаю. Просто держу её. Она дрожит. Не от холода. От того, что внутри снова что-то живое.
— Всё уже, — говорю я. — Мы с тобой. И даже Григорий в костюме.
И правда. Гриша стоит рядом. В жилете. В самбреро. С сигарой, которая не горит.
— Давайте без сиропа. Я уже приторный. Где тут бар и пианино?
Пайка хохочет сквозь слёзы. Живо. По-настоящему.
— Я испугалась. Сначала за тебя… потом за себя… потом за весь этот чёртов мир…
— А я боялся, что ты забудешь, — отвечаю. — Но ты здесь. Живая. И красивая. Даже вся в пепле.
Снова обнимаем друг друга. Ветер шелестит травой. Пожар гаснет. Ночь дышит. Гриша ставит ногу на камень.
— Всё, дети. Вы оба теперь обязаны мне ужин и участие в международных операциях. Без романтики. Я серьёзно.
Мы смеёмся. Нас четверо на холме. Тишина. И ничего спасать не надо. Ни мира. Ни себя.
Мы идём к машине. Пайка садится. Смотрит назад. Взрыв. Стекло. Свет.
— Боб… если ты ещё раз спасёшь мне жизнь, я… я не знаю, что с тобой сделаю.
— Только не кричи, — отвечает он.
Машина едет. Тоскана уходит в темноту. Пейзаж — как картина, где что-то уже завершилось.
— Кстати, — говорит Гриша. — У меня аллергия на итальянцев. Может, на Мальдивы?
— Только без крови, — говорит Пайка. — Я хочу в отпуск.
— Без крови — это скучно, — улыбается Боб. Переключает передачу.
И мы несёмся вперёд. В ночь, где пока никого не надо спасать.
Кроме, может быть, себя. Но это уже другая история.
ГЛАВА 14 «ШЕСТЬ СПЯЩИХ АРТЕФАКТОВ»
Брелок №1: Кукла, тележка и неловкость.
Буэнос-Айрес встретил нас влажным дыханием Рио-де-ла-Платы, которое врезалось в лицо с настойчивостью бывшей тёщи. Запах солёной воды смешался с запахом давно забытых книжных развалов, где каждая страница была пропитана историей и, похоже, отчаянием. Старый город шептал: «Ты сюда пришел не просто так».
Мы с Бобом и Пайкой топали по разбитым булыжникам Сан-Тельмо — району, где забывают, что время существует, и это всё равно что спорить с котом. Григорий шел впереди, как будто именно он здесь хозяин, его лапы тихо касались холодного бетона заброшенного туннеля, где время давно забыло про нас.
— Смотри, — сказал я, вытирая пот со лба, — запах тут как после дождя, но с привкусом несбывшихся обещаний. Как будто весь город ждет, что мы сломаемся и уйдем.
Григорий взглянул на меня с таким видом, будто я сказал что-то гениальное и ужасное одновременно: — И ещё немного неловкости. Как будто кто-то пытался устроить пикник на разломе цивилизации. Представь себе: вышел человек с бутербродом, сел, а вокруг всё рушится. И теперь этот бутерброд — единственное, что осталось.
Я кивнул, стараясь не думать о том, как уютно было бы сейчас на диване с холодным пивом. Но нет, мы — герои, или, по крайней мере, люди, которым не привыкать к неприятностям.
Внезапно мой взгляд зацепился за старую тележку — ту, что в супермаркете должна была возить продукты,
