class="p1">— Ну, с Поддубным мне не тягаться… А ты откуда знаешь Поддубного?
— Я не знаю, а Медный Крудо знает. Ему Поддубный свою фотографию прислал. У Крудо, знаешь, лент сколько? И медалей?
— Постой, постой, брат, о каком Медном Крудо ты говоришь?
— О борце. О настоящем! Мы у него в гостях были!..
— Ну-ка расскажи о нем, Коля, — заинтересовался Юра. — Нам, понимаешь, хорошего тренера в кружок надо…
— Какого тренера?
— Ну, учителя, который нас бороться будет учить. А раз твой Медный Крудо борец, да еще с лентами, он бы нам как раз пригодился.
— И платить ему будете?
— Будем, — улыбнулся брат. — А ты почему о плате спрашиваешь?
— Он бедный. Его с ковра вышвырнули, он теперь грузчиком работает.
И я рассказал брату о нашем знакомстве со знаменитым борцом Медным Крудо. А Юра сам предложил сходить к нему в ближайшее воскресенье. Я так обрадовался за Крудо, что сейчас же побежал к Саше и Волику сообщить радостную новость.
В воскресенье мы отправились к городской церкви. Крудо нас принял так же радушно, как и в первый раз, а узнав, что ему предлагают настоящую работу в секции французской борьбы, обрадовался, как мальчишка, и так сжал в своих могучих объятиях Юру, что тот долго не мог выговорить ни одного слова. Мы смеялись над Юрой, над забавным и большим, как слон, Медным Крудо, а потом рассматривали все его фотографии и медали.
— Позвольте, синьоры, а Вольдемар? Вы нашли Вольдемара? — спросил нас борец.
Вот когда мы спохватились показать ему Волика! Но Крудо не узнал в нем Вольдемара, он помнил его совсем не таким: маленьким и вихрастым. Только когда Волик сделал стойку на руках, а потом сальто, Медный Крудо захлопал в ладоши и воскликнул:
— Браво, Вольдемар! Узнаю Вольдемара! Ах ты, мой милый скиталец, оба мы с тобой друзья по несчастью!
Возвращались мы домой в таком чудесном настроении, что хотелось петь во всю глотку. И запели бы, если бы не увидели шагавших нам навстречу трех пионеров. Они шли в таких же ярко-красных галстуках и сиреневых безрукавках, как и все пионеры, а увидав у Юры на гимнастерке комсомольский значок, отдали ему салют.
Первые проводы
А дома меня ждал новый, но уже печальный сюрприз. Мама еще на крыльце сообщила, что у нас Елизар Федорович.
— Здравствуйте, — вскочил Елизар Федорович, едва я вбежал в столовую. — Вот пришел прощаться… да-с.
Я онемел. О каком прощании он говорит?..
— Еду в Петербург… к сестре. Она очень больна, и вот я, как видите… еду.
Елизар Федорович очень волновался и без конца мял свою изношенную фетровую шляпу. А я все еще не мог смириться с мыслью о нашей столь неожиданной и, может быть, долгой разлуке и не знал, что сказать или о чем спросить моего взрослого друга.
— А когда вернетесь? — вымолвил наконец я.
— Собственно, никогда. По крайней мере, не раньше, чем выйдет случай. Видите ли, я не успел сделать еще несколько этюдов по Байкалу, но… но вряд ли они уже понадобятся. — И еще тише добавил: — Кажется, нам с вами одинаково не повезло. Я имею в виду — искусство. Да-с.
Проводить на вокзал Елизара Федоровича пошли все: папа, мама, Юра, тетя Груша и дядя Степа, не говоря уже о нас, школьниках. А по дороге в город и в самом городе нас все время встречали и присоединялись к нам еще взрослые и ребята: мальчишки и такие же девчонки, как Маша, — ученики Елизара Федоровича. Елизар Федорович даже испугался таких проводов и от волнения не знал, что говорить и куда девать руки. Он то складывал их на груди и крутил пальцами, то проверял пуговицы и галстук, то совал их в карманы и снова теребил пуговицы. Но вот ударил второй звонок. Елизар Федорович отыскал в толпе Машеньку, поцеловал ее в лоб и долго-долго смотрел на нее, не в силах сказать ни одного слова. И так и убежал в тамбур, не пожав никому руки и не попрощавшись. Когда он снова, уже без очков, показался в окне вагона, все замахали ему кепками и платками. И махали, пока не ушел поезд. А у здания вокзала, прижавшись плечом к каменной цветочной вазе, стояла и плакала навзрыд Маша…
Еще несколько дней спустя Машу приняли в школу-интернат, где она будет жить и учиться. Даже говорить. А учиться рисовать — в художественной студии, куда принимают только самых талантливых, как сказал Юра.
Два события в один день
Нет на земле человека, который бы не знавал и навсегда не запомнил счастливейшего дня в своей жизни. Я не берусь судить, у кого эти дни были счастливее и ярче, но были они у каждого.
Этот день пришел и ко мне. Еще все в доме спали, когда я на цыпочках вышел из детской, прошел в кухню и, отыскав зубной порошок и щетку, принялся чистить зубы. Пришла баба Октя и, увидав меня, всплеснула руками:
— Да ты чего не спишь, внучек? Экую рань поднялся!
— Эх, баба Октя, — обиделся я, — ты даже забыла, что меня сегодня будут принимать в пионеры!
— Ах ты, батюшки! И впрямь запамятовала. Да как же это я! — захлопотала бабушка и начала разжигать плиту, раздувать самовар.
А я тер зубы до блеска, отмывал добела руки и шею, щеткой вычищал из-под ногтей еще, может быть, прошлогоднюю грязь и то и дело теребил бабу Октю. А та через очки осматривала меня со всех сторон и со всей строгостью принимала «работу». И лишь тогда надел новенькие, еще пахнущие утюгом сиреневую безрукавку и черные сатиновые трусы. Не было только галстука.
В школу мы отправились, как на большой праздник: я в безрукавке и трусах, а Саша и Волик в своих обычных штанах и рубахах. Им должны были выдать форму бесплатно. Из-под ворот вывернулся, откуда ни возьмись, Яшка. Стриж пробежал мимо нас во двор и закричал:
— Подумаешь, пионеры! А нам и без галстуков хорошо! Лапотники!
Но нашего самолюбия он больше не задевал. И на него, и на других бывших бойскаутов мы смотрели, как на лежачих. А лежачих не бьют.
Сразу же после занятий мы собрались на школьном дворе, где должен был состояться прием в пионеры. Волнение мое достигло предела, когда нас выстроили в две шеренги, а перед нами стали наши учителя и директор. Когда же пришли пионеры слюдяной фабрики и внесли знамя, у меня захватило дух.
