высокой миссии России и гнетущих ее пороков:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
Поэт требовал, чтобы Россия до вступления в благородный бой исцелила свою совесть:
Молись молитвою смиренной
И раны совести растленной
Елеем плача исцели![503] (Курсив мой. – Т. Б.)
Обвинения Хомякова в адрес совести России вызвали негодование и протесты публики. Его друг славянофил И. В. Киреевский в письме А. И. Кошелеву от 1 июня 1854 года сокрушался, что Хомякова, который «один изо всех Поэтов всегда хвалил Россию, теперь призвали к Графу Закревскому и по предписанию 3-го отделения взяли с него расписку о том, что он никому не будет сообщать своих сочинений прежде чем их утвердит Ценсура – это все за то, что он сказал, что у нас нет правды в Судах»[504].
Думается, в установлении цензурного запрета сыграла роль не только критика суда, но и то потенциально опасное свободолюбивое направление, которое будил Хомяков, обращаясь к совести и религиозному чувству как к коллективному сознанию своих сограждан. Это был важный новый публичный призыв к коллективному этическому воображению и действию. Он кардинально отличался от посланий, адресованных императору, которые мы рассматривали раньше. Хомяков публично обращался к России, у которой есть «моральное лицо», ощущаемое совестью каждого русского, особенно в бессовестных проявлениях обыденной жизни.
В проповедях Вине рафинированные славянофилы увидели современный европейский образец страстного и популярного разговора о вере, о моральных ориентирах, важнейшим из которых называлась совесть. В той проповеди Вине, которую Аксаков выбрал для перевода, именно совести отводилась очень важная роль. О ней Вине писал как о наивысшей из четырех форм «человеческой веры». В его иерархии веры сначала шло воображение, потом разум и чувство, а венчала все совесть. Эти четыре пути человеческой веры для Вине – дороги, которыми человек стремился самостоятельно и самонадеянно узнать Бога, что могло воображаться как очередное достижение прогресса. Суть проповеди была в развенчании этой попытки. Как раз совесть должна была продемонстрировать невозможность самооправдания и «самоспасения»:
Она (совесть. – Т. Б.) доказала нам, что для соединения с Богом необходимы два условия, которых ни она, ни способности наши и ничто, что в нас, – дать нам не в силах: прощение и возрождение. Если человек возмечтает сам собою совершить дело своего спасения, то прежде всего нужно, чтоб он сам себя простил, и потом, чтобы сам возродился; прежде всего нужно, чтоб он изгладил в себе, до последнего, все следы своих прошлых грехов, т. е., чтоб он сделал то, что есть, как бы небывшим[505].
Описав потребность совести в покаянии и прощении, Вине настаивал на том, что попытки человека простить себя самого и спастись обречены. Он сравнивал подобные попытки с тем, как преступник сам бы себя прощал. Легитимно ли такое прощение? Нет, только любовь Бога, которой должен покориться человек, может принести ему прощение. Но тут Вине делал важную оговорку: эта любовь стала доступна людям благодаря подвижничеству простых рыбаков – учеников Христа. Их совесть сыграла важную роль в том, что мир услышал их проповедь и «признал Того, которого так тщетно и тревожно искал он в течение трех тысяч лет».
Таким образом, согласно Вине, апостольское безусловное служение, основанное на самоотречении и покорности Христу, распространило правильную веру. Именно в ней, следуя за апостолами, нужно искать спасения, когда самонадеянные и опасные мечты о способностях человека изменить мир завладевают умами современников.
Подобные идеи уже были известны русским читателям как религиозная и актуальная альтернатива радикальным европейским теориям. Сходные мысли высказывал, например, известный и популярный в России католический епископ Ж.-Б. Боссюэ – его переводы стали появляться еще в екатерининское царствование[506]. По его словам, Христос и апостолы являли собой примеры «добрых граждан» (de bons citoyens)[507]. «Добрый гражданин», по Боссюэ, – это не только благочестивый верующий, но и тот, кто уважает общественный порядок, является благодетелем народа и всегда готов отдать жизнь за родину и свой народ.
Обращение к религии для поиска ответов на злободневные вопросы и использование современных идей католиков и протестантов было присуще не только кружку славянофилов, но и другим представителям образованной публики. После революции 1848 года к схожему умонастроению пришел Жуковский, осудивший революцию и приветствовавший венгерский поход Николая в 1849-м. Ранее бывший страстным поборником Просвещения, смело порицавший в своем дневнике Николая I за несовременность, он изменил свои оценки. Теперь Жуковский видел в идеях Просвещения корни кровавых бунтов и уповал на мирное христианское постижение божественной правды. В духе пропагандируемой Уваровым в Журнале Министерства народного просвещения философии Луи Ботена[508], Жуковский стал считать, что правда души, а не ума должна открыть глаза на истину и успокоить политические страсти.
Такого рода взгляды опирались на амбициозные идеи о провиденциальном предназначении России в современной европейской истории, разделяемые рядом европейских и российских интеллектуалов и государственных деятелей того времени[509]. В православной империи они были готовы увидеть источник духовного и интеллектуального обновления[510]. Уповая на целительную силу религиозного духа во всех сферах жизни – особенно в философии, науке и политике, – представители этого образа мыслей стремились популяризировать религиозное обновление, призывы к которому мы видели в творчестве А. С. Хомякова.
Помимо словесных воззваний появились и примеры публичных действий «по совести». В этом смысле интересно, как в новых условиях Жуковский использовал все свое литературное дарование, чтобы показать, что Откровение действовало даже там, где публика была отравлена революционными идеями о борьбе за свои «естественные права». В 1850 году он опубликовал анонимный очерк на немецком языке о генерале Йозефе Марии фон Радовице[511]. В нем он восторгался вождем правых Радовицем, который, несмотря на выпады разнообразных партий против него, воплощал «святые слова из Евангелия: ищите, во-первых, Царствия Божия и правды Его, и все остальное приложится вам»[512].
Очерк Жуковского стремился убедить читателей в том, что даже в объятом политической смутой парламенте Франкфурта голос Радовица, вещавший на основе искренней веры, заставлял умолкнуть несогласных. Этот совсем не очевидный тезис Жуковский стремился облечь в форму факта. Он предлагал читателям свой анализ публикаций речей германских политиков, включая Радовица, в газете. Жуковский показывал, что истина высказанных в них тезисов – всех, кроме речи Радовица, – не выдерживала критики. Истина Радовица же
имеет в
